Полдень, XXI век, 2008 № 11 - Яна Юрьевна Дубинянская

Конверт был заклеен старательно, наглухо, с рельефными каплями клея по треугольному контуру. Естественно, листок внутри тоже приклеился, и я никак не могла высвободить его под столом из раскромсанных бумажных краев. Наконец, извлекла, мятый, с дыркой посередине.

«Мамочка, здравствуй. Мы играли в мячик и на компьютере. Дядя Женя приходил. Ты не волнуйся. Я в пришельцев до четвертого уровня дошел. Я кушаю хорошо. Дима».

Без единой ошибки.

Сколько раз его заставляли переписывать?

* * *

Душ казался чуть теплым, как я ни подкручивала холодный кран. В конце концов, закрутила его полностью. Обожглась, пришлось приотвернуть. В кабинке клубился непроглядный белый пар, плечи саднило под горячей струей, но все тело по-прежнему бил озноб. Жуткий. Непобедимый.

Я должна пораньше лечь спать. Я должна отдохнуть. Я должна сдать этот самый тест на прохождение, раз они этого хотят. Я должна сделать все, что от меня зависит, и все остальное тоже. Я должна... должна...

Хотя бы согреться.

Я сидела под душем, наверное, уже больше часа. Вот и хорошо: время, прошедшее от обеда и до шести, когда я позволила себе встать из-за компьютера, вспоминалось с содроганием — стылое склизкое желе, откуда невозможно выбраться и где невозможно находиться. Не могу точно сказать, чем я занималась все это время. Может быть, перечитывала монографию... может, Димкино письмо... Димкино?., кажется, я уже успела пройти все стадии сомнения и перебирания разнообразных версий, а может, и вообще не думала об этом. Я должна согреться. Я должна быть сильной. Я должна подняться выше потолка, который есть и у меня, если верить...

Ворвалась струя свежего воздуха, и я судорожно глотнула ее: оказывается, еще чуть-чуть, и задохнулась бы в белом тумане. И сразу — холодно!!!

— Дверь! — крикнула раньше, чем что-либо сообразила.

— Уже закрыл, — отозвался голос Александра Исааковича.

Не через дверь, туг же, из-за клеенчатой занавески.

Оригинально; я нервно усмехнулась. С другой стороны, может быть, человеку просто надо вымыть руки или, скажем, сполоснуть чашку, а кабинка с единственной раковиной битый час как занята. И потом, помнится, он утверждал, что я не интересую его как женщина.

— Сделайте немного слабее напор.

— Что?

— Напор воды ослабьте. Чуть-чуть.

Так и есть, претендует на раковину. Я привернула краны и съежилась от холода. Скорей бы он там.

— Скажите что-нибудь.

— То есть?

— Теперь слышно. Мне нужно с вами поговорить. Только не выключайте воду.

Н-да, выключать воду я додумалась бы в последнюю очередь. Представила со стороны: вот я, голая, свернулась в позе эмбриона и судорожно вожу по плечам тонкой струйкой душа, — а вот мужчина за занавеской, которому приспичило со мной поговорить. Наверняка полностью одетый, даже при галстуке. Пар потихоньку рассеивался, и я уже могла разглядеть темный силуэт, длинный, невероятно высокий, если смотреть с корточек.

— Может быть, подождете? Я скоро выйду.

— Нет, прошу вас, здесь. И не выключайте воду, — повторил он, как заведенный. Я приоткрыла посильнее горячий кран: скорее демонстративно, чем чтобы согреться.

— Хорошо, давайте поговорим.

Вот тут-то он и замолчал. Вода стекала в слив, закручиваясь маленьким смерчем. Как оно тупо и бессмысленно — продолжать сидеть в душе, когда вымылась давным-давно. Правда, минуту назад казалось, что у меня никогда не хватит сил вылезти отсюда... полный бред.

— Пожалуйста, помогите мне, Алла Васильевна, — сказал силуэт за полупрозрачной занавеской. — Больше мне никто не поможет. Только вы.

Потрясающе. Особенно в устах человека, к которому я всего лишь вчера вечером обращалась с аналогичным текстом. Правда, без шумового фона льющейся в слив воды.

— Смеетесь? — осведомилась я.

— Нет, что вы, — было слышно, как он звучно сглотнул. — Вы можете. У вас же завтра тест на прохождение.

— Ну и что?

Хотелось грубее. Например: а вы-то какое имеете отношение к моему тесту? Или с ядовитой ехидцей: замолвить словечко, ага? Или просто послать открытым непечатным текстом, изливая, выбрасывая залпом все то, что накопилось там, внутри, под тяжеленным волевым прессом, за последние дни... И резко закрутить кран.

— Вы спрашивали о моей жене, — проговорил Александр Исаакович. — Я расскажу.

* * *

Он рассказывал долго. Хотя можно было и покороче.

Старые добрые времена, НИИ, двое молодых перспективных ученых. Он любит ее, она любит науку, но замуж все-таки выходит, удобно же, без отрыва от процесса. Добрые времена заканчиваются, НИИ в руинах, кому-то надо все бросать и зарабатывать на жизнь, и это, естественно, он, ведь она любит науку. У него получается не очень, но кое-как живут. Времена снова меняются, она начинает ездить по международным конференциям и симпозиумам, выигрывает гранты, его функция кормильца семьи становится фикцией, а ничего другого у него не осталось. Но он любит ее, свою жену. Детей у них нет, причину смотри выше.

И тут им предлагают работу в шарашке. Обоим.

— С вами понятно. Но она-то почему согласилась?

— Если б вы ее знали... — мечтательные нотки сквозь шум воды. — Все это был не ее уровень. Не буду о нашем институте, это вообще смешно, но она поездила по миру, несколько раз стажировалась в крупнейших профильных лабораториях... в богатых, развитых странах... Возвращалась и говорила: не то. Она была на голову выше всех. Ей не хватало мощностей, ресурсов, толковых сотрудников, а больше всего — понимания. То, что она готова была разрабатывать, так называемые коллеги и потенциальные партнеры не могли постичь даже на уровне идеи. Ей все время приходилось опускаться до них.

Пауза. Дробный звук капель душа о занавеску.

Со вздохом:

— И до меня тоже.

— Не вижу логики. Неужели туг, в шарашке, ей предложили большее? И она поверила?

— Наверное, большее. Должно быть, поверила, они умеют убеждать. Но дело не в этом. Она согласилась из-за меня.

— А вы — из-за реконструкции площади, да?

Не удержалась. Просто они уже достали, вывели из себя, патологические неудачники, прячущие за красивыми словами собственную импотенцию. Выслушанная только что история рвалась по швам, расползалась, не выдерживала ни малейшей критики. Интересно, как оно было на самом деле. Уже немолодой, но из года в год подающий надежды ученый — типичная посредственность