Картонные стены - Елизарова Полина

Андрей, соря деньгами, литрами заказывал виски, а к ним – горы не вполне свежего суши, которое все равно никто не ел.

С первой же нашей встречи он непонятно как заставил меня нарушить железные правила клуба, которые за пять лет работы я не нарушила ни разу: пить с клиентами (даже подсаживаться к ним) нам, хостес, категорически возбранялось.

Кстати, приват-танцев он нашим девушкам не заказывал, а на сцену смотрел лишь изредка.

Он зависал там не ради божественно красивых в обманчивом свете, змеившихся по шесту красоток без лифчиков. В этом равнодушном городе ему нужен был кто-то, кто поймет и разделит его страдания, ибо раны его были существенно глубже, чем те, что оставило предательство бывшей герлфренд.

И он нашел меня.

Любовный голод неутолим…

Как я хорошо, хотя бы в этом, его понимаю!

Новость, что меня уволили из клуба, Андрей принял с восторгом – сказал, что только и думал о том, как выхватить меня из лап «чужого дерьма и пороков».

Потом была наша долгая пьяная весна, скоропалительное знакомство с его родителями (особенно мне запомнился момент, когда его мать, с непреходящим выражением брезгливости на лице, елейным голосом предлагала мне попробовать свой фирменный салат), Андреева бесконечная ругань с отцом, Жанкины слезы в дверях, когда она выволакивала из нашей съемной квартиры два своих огромных потрепанных чемодана.

На той съемной хате мы прожили с ним до лета, потом уехали на три недели в Италию.

На отдыхе он резко завязал с выпивкой и объявил, что по возращении на родину переходит на новую работу.

Хрен редьки не слаще.

На прежней работе его крышевал отец, а в новом бизнесе – туманный и загадочный крестный, Олег Евгеньевич Бобров – бывший крупный чиновник, вышедший на пенсию.

Оба – статные, грозные возрастные дяди с испитыми глазами и малоподвижными лицами.

Из Италии мы вернулись в конце августа, а по осени переехали в трехкомнатную квартиру покойной бабки Андрея, где был уже сделан ремонт, поскольку мать готовила квартиру для сдачи внаем.

Отношения со старшими Филатовыми оставались натянуто-сдержанными, но они хотя бы были и являлись пусть проблемной, но все же частью наших с Андреем отношений.

Первые три года нашей совместной жизни я бессовестно и ловко лгала, разрываясь между прежней и новой семьей.

Своих родителей, точнее, отца, я умудрялась тайком навещать почти каждую неделю.

Всякий раз, приходя в отчий дом и нафантазировав себе всякого за бессонную ночь (как все здо́рово поменяется, как мать с отцом, смеясь и держась за руки, объявят, что все плохое позади, что они очень любят друг друга и вместе начнут жизнь с чистого листа), я чувствовала горькое опустошение и безысходность.

Матери дома, как правило, не было, она продолжала ходить на работу в свой НИИ, скандалить с отцом, пить и пропадать с другими мужиками, а после, в обычной своей манере, обвинять отца, что он нарочно все так подстроил, чтобы я не застала ее дома.

Оба они резко и безобразно постарели.

Живя с ними, я просто не замечала всех этапов этого процесса.

Андрею, еще в Италии, выпив пару бокалов шампанского, я неожиданно для себя сочинила следующее: родители мои, нищие советские интеллигенты, скатились дальше некуда, продали городскую квартиру и живут теперь где-то в области, в ветхом и покореженном доме.

Как ни странно, в тот момент и уже всегда после я четко видела перед собой этот полуобгоревший дом, символизировавший собой всю мою прежнюю жизнь.

Категорично, закрываясь от возможных дальнейших вопросов, я заявила Андрею, что связь с родителями прекратила, едва поступила в институт, откуда ушла (что было правдой) из-за тяжелой работы в клубе.

И тогда он молча прижал меня к себе и долго гладил по голове…

Построив свою сомнительную баррикаду, которая должна была спасти меня от прежней муки, я получила вместо прочной защиты спасителя самовлюбленного эгоиста, правда, месяцами не пьющего. И если уж он «спускал тормоза», мне приходилось ой как нелегко: бежать от Андрея было некуда.

Напиваясь, он становился липок, навязчив, неразборчив в выражениях, временами – жесток. И еще у него менялся запах: сквозь дорогой парфюм от него разило скотом.

И с этим скотом мне приходилось заниматься сексом…

Правда, с моей беременностью и рождением Тошки «выступления» Андрея существенно сократились: теперь он позволяет себе нажраться не более двух-трех раз в год и делает это уже не дома и не в моем присутствии.

Мне же остается «вишенка на торте» – угарные ночи, в которых он, то проваливаясь в пьяный сон, то просыпаясь и брыкая меня ногами, заплетающимся языком что-то доказывает то ли своему отцу, то ли кому-то еще.

Разошлась я сегодня, пора бежать…

Скоро Тошка с прогулки вернется, а у меня обед не готов.

Надеюсь, завтра смогу продолжить про стройку.

Ведь мои отчаянные попытки выстроить жизнь заново начались гораздо раньше, чем мы купили этот дом.

26

В девять утра в мобильный постучалось сообщение от Жанны: «Проснулись?»

«Давно», – ответила Самоварова.

«По кофейку? Зайдете?»

«Да».

Варвара Сергеевна, сидевшая в изножье кровати, бережно закрыла Алинин дневник: она знала, сколь высока цена чистосердечных признаний.

Она покосилась на Валерия Павловича – и он тут же потянулся и открыл глаза:

– Утро доброе.

– Привет.

Самоварова незаметно сунула дневник под матрас.

– Что ты делаешь? – Доктор, хоть и был спросонья, уловил ее движение.

– Так. Изучала кое-что.

– Поделишься?

– Чуть позже.

Варвара Сергеевна машинально пригладила свои густые темные волосы, поправила пуговицу на пижаме и встала. Возле кровати стояли чужие короткие валенки, которые она нашла накануне в прихожей.

Несмотря на лето, по утрам в едва отапливаемом радиаторами домике, расположенном в самой тенистой части участка, к тому же спрятанном от солнца соснами с одной стороны и соседским забором – с другой, было прохладно.

Натянув на ступни любимые, купленные дочерью хлопковые, в сердечках, носки, Самоварова влезла в валенки и подошла к окну.

За окном было пасмурно и тоскливо.

– Что ты решил? – спросила, не оборачиваясь.

Под доктором сердито заскрипела кровать.

Самоварова спиной ощущала растерянность, которая поселилась в Валерии Павловиче с самого начала их пребывания здесь и которая не только его не отпускала, но усиливалась с каждым визитом в большой дом.

Она прекрасно понимала его внутренний конфликт: на протяжении многих лет Андрюшка жил в его памяти тем мальчишкой, который дружил с его обожаемым сыном, ел и спал в их доме, простодушно делился своими горестями и надеждами. И это было дорого его сердцу. Новый Андрей олицетворял собой то, что вызывало у доктора жгучее отторжение, – Андрей зарабатывал деньги, крутясь подле нечистых на руку чиновников, что и позволило ему отгрохать этот дом и хватать на бегу еду в самом дорогом гастрономе города. Высокомерный, поверхностный сноб, комично пытавшийся выдавать себя за чистокровного графа.

Но мужчины есть мужчины.

Формально справедливость была сейчас на стороне Андрея – если предположить, что пропавшая сбежала, а не подверглась жестокому насилию неизвестного лица.

Именно об этом они вчера и говорили уже после того, как Валерий Павлович проводил размякшую и отупевшую, но зато успокоившуюся Жанну до дверей черного хода, через который можно было попасть в ее комнату в цокольном этаже.

Доктор утомленно присел на ступеньки рядом с Самоваровой, курившей свою последнюю успокоительную папиросу.

После ухода Жанны он стал неестественно спокоен.

Не спрашивая Варвару Сергеевну, о чем она беседовала с хозяином наедине, он подчеркнул, что не только с мужской точки зрения, но и с точки зрения психологии гнев Андрея закономерен и его очень даже можно понять.

Самоварова, торопливо докурив, не стала спорить.