Анчутка - Алексей Малых

Неждана испуганно отрицается, в ноги к супругу своему кинулась, только тот пинком её от себя оттолкнул, что, звеня своими ожерелками и ряснами, отлетела, по земле распласталася, воет, пеплом голову свою посыпает. Её дочь к ней подоспела, под локти мать свою хватает, поднять с земли ту хочет.

Епископ гакнул горло прочищая, вой бабий резко прервав, ознакомившись с начертанным в грамоте, читать начал:

— "Предъявитель грамоты сей пусть укажет истинную дочь славного Позвизда Перковича, и считать её доныне и присно Любавой Позвиздовной, коли её два свидетеля назовут по имени…"

— Безумие! — Военег епископа перекрикивает, вовсе о приличиях забыв. — Что вы слушаете эти россказни? Видно же, что она бесноватая. Захотела боярыней сделаться? Всем известно, что ты Мирослава охмуряла. Знаешь ведь, что тебе никогда не стать супружницей законной боярину, решила так гнусным способом того заполучить?

— Погоди сварливиться! — думные бояре теперь слово держат. — Коли так, указ князя Всеволода Ярославовича выполнить нужно. Кто может заручиться, что сия девица дочь Позвизда?

Рассмеялся Военег, видя, что нет таковых. Поднахрапился. Плечи распрямил, толпе зевак кричит:

— Поглумилась над нами да и честь знать надобно. Прочь ступай! Так уж и быть праздника ради я тебя сегодня трогать не стану, а коли отныне мне попадёшься, пеняй на себя — тетёшкаться не буду.

Военеговы дружинники тоже приободрились. Оттолкнули от себя охрану, к своему хозяину на подмогу спешат, ещё надеясь на его прощение. Тот к Сороке идёт рыкает, глаза яростью налились. Мирослав к ненаглядной своей поспешает, только Извор прыть его угасил, удержал взмахом длани своей широкой. Преградила Военегу путь фигура тонкая в чёрном монашеском мятле, голова куколем глубоким покрыта, не видать в его тени лика. Зашушукали в толпе — Зиму все знают, но назвалась сама, как думные бояре потребовали:

— Все вы знаете меня как Зиму, травницу, но при крещение в Курске пятьнадесять (15) лет назад мне дано имя другое было. И зовут меня Евгенией, — куколь с головы стянула, стыдливо показуя всем безобразие своё. Одни поморщились, другие без зазрения ту осматривать принялись.

— Кто тебе свидетелем будет? — громыхнул епископ.

Военег от той воротится, не желая узнать сестры ближника. Та к Неждане с ним обращается.

— Неужели не помнишь меня друженька? Как меня убить хотела, как меня в огне гибнуть оставила? Или ты Военег Любомирович, не узнал меня сестру своего ближника, Бориса. Али забыл как пирогами тебя угощала, как мёду хмельного в твой кубок подливала, когда с побратимом своим пировал в доме нашем? Забыл… А ведь ты ему обязан жизнью. Его мучали на капище Лады. Он ни словом не обмолвился, где ты… А его терзали когтями булатными, жилы резали, кожу с живого сдирали — сама видела — мослы ему перебили, очи выкололи… — срывающимся голосом вопиет ему, а саму внутри болью сковало всю. — Что молчишь?! Не помнишь меня?!

— Не знаю тебя! — гневно той бросил. — Сгинь, уродица! — рукой на ту замахнулся.

А та даже с места не двинулась. Лишь глаза прикрыла, ожидая удар по своей щеке, огнём тронутой, жёлтыми узорами уродливых шрамов украшенной. Олексич руку наместника перехватил. Оттолкнул от травницы.

— Я, — Мирослав на паперть поднялся, чтоб его слышно всем было. — Я свидетелем ей буду. Это полюбовница отца моего, Олега Любомировича, — мягким взглядом на уродицу смотрит, а всё же черты знакомые отметил.

Про себя удивляется — и как не признал её прежде, голос её нежный, речи разумные — она ему матушку любимую заменить никогда не пыталась, но всегда на помощь приходила советом. Да ведь и Зима ему как родная стала сразу, в первый же день её появления на дворе в образе травницы.

— Что у тебя есть сказывай, Евгения, — бояре теперь ту пытают.

Рассказала та всё что знает: и то, что Неждана её убить хотела, и про сговор против Позвизда, и то, что сама в крамоле недавней участвовала. А теперь ждёт суда над собой праведного— всё безропотно примет.

Тут Неждана в исступлении зашлась. Орёт, что всё это неправда. Покраснела вся, потом ойкнула. Побледнела разом, будто убелили белильниками, глаза закатила, захлебнулась чувствами, упала на земь, ряснами с колтами брякнув звонко. Как подкошенная повалилась, словно замертво. Дочь её за плечи трясёт, в чувства привести не может.

— Добро, Евгения. Суд над тобой честный будет, — думные молвят дальше. — Кто вторым заручителем будет?

— Я, Извор, суженый её прежний. Наши отцы заручились ещё с десяток лет тому назад.

— Ах ты, пёс шелудивый! Так вот что ты удумал?! Ожениться ей хочешь? Против отца пошёл?! Ладно, — прогудел склабясь, злобой на того пыхая.

— Покайся отец пока не поздно. Глядишь, судьи смилостивятся над тобою, — Извор того увещевает, к отцу своему несмело ступает.

Военег глазами блеснул яро, гласом мощным воздух сотрясает.

— Слушайте! Все вы меня слушайте! Сын мой рассудок потерял, от того что не может стать супругом Любавы Позвиздовны, ведь они теперь сводные брат с сестрой! Нашёл самозванку какую-то и решил своими нечестивыми руками ваши земли северские своими сделать! Неужели поверите ему?! А не мне! Я защищал вас столько лет! Кровь проливал! Живота своего не жалел! Кому верите вы? Самозванке безродной? Обиженному сыну моему? — о горе мне! И этой уродице? Верно и она в обиде — кто знает от чего она от Олега бежала, когда летом тот её с дружинами по Курщине искал?

— Нет, отец! — Извор противится. — Венчаться я с ней не буду. Всеволод Ярославович ей иного в супруги прочит — в грамоте нет моего имени.

— Тогда от чего против меня прёшь? Бестолочь… — к нему приступил, за ворот схватил. — Да и откуда знать тебе её? Ты с ней и не виделся! — его отец нашёл зацепку, чтоб свидетельства того не были действительны.

— Верно, что не виделся явно, — не стал Извор против совести идти. — Мимолётно лишь раз с ней встретился. Лица не запомнил, да и за столько лет всё, что видел истёрлось. Только сердцем чую, что она это. Разговор её, смех и повадки.

Думные вздохнули невесело, головами покрутили угрюмо — не годится, мол, сие свидетельство — сам ещё юнцом был незрелым.

Военег улыбкой кривой свой рот перекосил. Хоть венчание не состоится уже, но и Сорока с позором уйти должна. У наместника есть ещё возможность всё исправить — Евгению в клевете осудить, да и Сороке теперь за самозванство казнь полагается.

Бояре