Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон - Татьяна Юрьевна Соломатина

– Не то что жалко. Это не про жалость, дружок, – Василий Петрович чуть расслабился, прикрыл глаза. – Я его портрет срисовал. Не сразу, а уже как первый раз в себя пришёл. Нам же охранное отделение распространяет, кого опасаться. Да только чёрт ты их по тем дагеротипам отличишь. Пока они тебе в брюхо не пальнут. Этот, Крыжановский, лейтенантом на флоте был. Чего так крыша прохудилась? Допустим, ты борец с… не знаю, с чем, мне тоже многое, положим, не нравится. Но в детей целить? Это как? Это значит – совсем плохо с человеком.

– Говорят, матушка у него старенькая, из ума выжила, из-под себя ест. Сестрице незамужней младенчика ветром надуло, нищета страшная, он больной домой вернулся, дитёнок хворый, в грязище, поругаемы всеми… Уже приходила сюда сестрица, пьяная в дым, кричала, требовала… Да тебе чего всё это, Василий Петрович?! И я, дурак, чего треплюсь? Помер и помер. Погиб Максим и хрен с ним! Ежели волнуешься, что от суда и следствия ушёл, так ему уже другой суд, тот самый! – Георгий задрал голову вверх.

– Я… я, получается, человека убил? – прошептал городовой и прикусил мертвенно-бледные губы.

– Здрасьте, кума Насти! – испугался Георгий. – Ты ж на войне был! Ты давай тут без вот этого вот!

– То – война! С врагом… А тут мы сами… друг друга… – из-под прикрытых век городового покатилась слеза. – Я никого ещё не убивал… своего.

– Ты кончай давай! Тоску твою понимаю, сам такой. Но если свой на тебя или вон на мальца руку поднял, то, значит, не свой он уже. Значит, враг!

У Георгия у самого подкрались слёзы.

Незнание механизма зеркальных реакций не освобождает чувствующих людей от зеркальных реакций. Чужую боль, боль мира не ощущают только бесчувственные. Потому так, собственно, и прозываются. Хорошо им, бесчувственным! Да только Георгий даже на настоящие, живые ноги не променял бы своё понимание Василия Петровича. Явись к нему ангел господень и возвести: «Велено вернуть тебе ноги, коли согласишься ты на великую благость, болван, – не чувствовать скорби… (мелким шрифтом: и не знать блаженства, на поиск его потратить себя и ближних своих и дальних чужих, ибо не чувствующий горя не ведает и счастья) – и отрастут твои культяпки в полноценную плоть, и до звезды тебе станет и Василий Петрович, и прочий прах во плоти – от человека до кошки с мышкой, и дети твои, коли будут тебе явлены, преспокойно будут отрывать ножки тараканам и крылья бабочкам. Число от сотворения мира, подпись действительна до скончания его…» – не согласился бы Георгий.

В деревяшках его больше души, чем в иных, согласившихся не чувствовать. Ни на что бы Георгий не променял своё со-чувствие. Саму жизнь бы отдал. И потому разрыдался вдруг горше городового, всхлипывая, будто баба, понёс всякую ерунду, чтобы выкинуть с ерундой из себя кусок чёрного горя – и за себя, и за Василия Петровича, и, бог с ним, за дьявола этого, лейтенанта Крыжановского, партийная кличка Уголь.

– Хотя и то правда! На войне проще! А тут разбери: кто чужой, кто друг, кто враг. На одном языке говорим, а друг друга не понимаем. Чего там, свои-чужие! В семьях, бывает, такое творится! И не то что там мужицких или мещанских. В самых что ни на есть благородных. Веру Игнатьевну родной отец когда-то из дому выгнал. А она ещё совсем девчонка была!

Да уж, язык у Георгия был примерно с помело! Хорошо, во время этого припадка мужицких рыданий на два голоса в палате никого не было.

В кабинете полицмейстер достал из ящика стола фото дочери. Вынул из рамки. Собрался порвать. Не смог. Долго смотрел. Сделал ещё одну попытку.

В дверь постучали. Он спешно спрятал фотографию во внутренний карман. Вошёл дежурный.

– Ваше высокоблагородие, чего с задержанными делать? Там шибко образованные есть. Требуют всякое, подзуживают.

– Ничего не делать. Пусть позудят до утра.

Полицмейстер отправился на выход из кабинета.

– Вы куда, Андрей Прокофьевич?

Полицмейстер резко развернулся. Лицо было злое. Молоденький дежурный перепутался. Стоял навытяжку, выкатив глазищи. Внезапно полицмейстер невесело рассмеялся:

– Чёрт! Как я всех распустил… Я всех распустил. Весь ответ на мне. Хоть обзудись до утра. Иди, дурак, сторожи! Ну и я пойду, хотя поздно сторожить…

Уточнять смысл сей тирады дежурный не решился.

Глава XI

Ася и Марина столкнулись в коридоре. Обе были весьма утомлены, особенно Марина. В отличие от Аси, она не имела большого опыта и потому выполняла самые грязные работы. Сегодня в клинике их было предостаточно. Вот и сейчас она была с «уткой» в руках, и содержимое сосуда отнюдь не благоухало. Ася, казалось, не заметила «ароматного» аксессуара и посмотрела на Марину умоляюще. Зрачки её были расширены.

– Марина, прошу вас, полчаса! Мне необходимо полчаса. Самое большее – три четверти часа! Умоляю!

Бельцева решила, что Ася хочет отдохнуть. Действительно, все утомились.

– Анна Львовна, боюсь, я одна не справлюсь. Я не ленюсь, я просто боюсь чего-нибудь не суметь. Но хорошо, прилягте, я вас разбужу в случае необходимости.

– Почему «прилягте»? – удивилась Ася. – А, вы полагаете, я устала. Я вовсе не устала. Когда я помогаю людям, я набираюсь сил – и только! Мне необходимо к Лялечке сбегать. Вы не волнуйтесь, я почти со всем справилась, если что – есть молодые доктора, к ним можно безо всякого стеснения с любой ерундой. Они, конечно, не то чтобы мы, но пока вроде того! – рассмеялась Ася. – Хотя и молодые всякие бывают. Иной ещё ничегошеньки не понимает, каким концом с клизмой обращаться, а строит из себя такого важного умника, ординарного профессора, не иначе! – лихорадочно тараторила Ася.

– К какой Лялечке вам надо?

– К девочке же! – с недоумением уставилась Ася, будто всему свету понятно, куда ей необходимо срочно бежать, и нечего задавать глупейшие вопросы. – Найдёнышу! Я её Лялечкой назвала. Она в приюте лежит одна-одинёшенька, ждёт меня, мне нужно к ней.

– Почему одна? Вы же сама приютская, там нянечки, присмотр. Зачем вам к ней? Анна Львовна, вы здесь сейчас нужны, у вас здесь есть заботы.

– Да как же вы не понимаете?! – Ася всплеснула руками. – Такая юная и такая жестокосердная! Вам не нравятся дети?

Бельцева оглянулась. Она была встревожена поведением Аси. И чувствовала себя беспомощной. На её счастье, из палаты вышел Владимир Сергеевич. Окинув взглядом сестёр милосердия, он распорядился:

– Марина, идите к пациентам.

Бельцева с радостью унеслась, потому как чувствовала себя дважды и трижды