Анчутка - Алексей Малых
— Что это?! — прыснул Мир, выставив кверху и свой палец.
— Порезами нужно соединиться, чтобы кровь ваша единой на двоих стала, — гаркнул самый старший из всех дружинников, сотский Олексич. Окинув хмурным взглядом развеселившийся разъезд, пристыживая их, потешающихся, над столь важным делом, наставнически продолжил учить, — кровь ваша перемешается, что роды ваши отныне одним общим родом стали. Отец твой, Извор, теперь отцом и Храбру будет…
" Этого ещё не хватало, — презрительно мелькнуло у Манаса. — Что мне клятва сия, если есть та, что была на могильнике моей матери дана!"
— Одной дорогой всегда идти должны отныне будете, — продолжал дюжий воин, — а иначе проклянёте и себя и потомков своих, аж до седьмого колена. И коли преступить клятву свою, падёт на головы их кара страшная. А зарок целованием (в данном случае приветственное целование плеча друг друга, при крепком рукопожатии) подкрепить положено.
— Целованием? — недоверчиво переспросил Храбр.
— Троекратным, — добавил старый вояка. — Сердце к сердцу.
Извор с Храбром друг в друга очами своими уставились. Решились наконец.
И руки их сцепились, а кровь общей на двоих стала. И клятвой заручились. И прильнули друг к другу в братских объятьях, крепких и мощных, что почувствовал каждый буханье сердца другого. Братья они теперь на век.
13. Дщерь ведуничья
Наместничьи хоромы с утра что борты гудят — Олег Любомирович на боку не лежит и другим спуска не даёт. Челядь дивуется этакой перемене. Так и в былое время своей залихватостью наместник мог бы с любым поспорить, только в последнее время оный, когда-то столь знатный витязь, всё чаще на своём ложе время проводить стал.
Началось с осени ещё. Ни с того, ни с сего вдруг чахнуть начал, а зимой, с первым снегом, что просторы Посемья тяжёлым покрывалом разом укрыло, травница Зима к нему сама пришла — прознала о хвори наместника. Что запросила никто не знает, как лечит никто не ведает? Придёт тихомолком, с ним в опочивальне уединится и тишина. Наместник ей свободу полную дал — в любое время дня и ночи прийти-уйти может и дворовым во всём ей быть послушными указал. Поговаривают, что та Зима заговоры какие умеет плести — с ней-то на поправку наместник и пошёл.
Дворовые через плечо плюют, дули крутят, чтоб не сглазить — не уж-то хворь боярина их отпустила. Добрый наместник, жаль того терять им было. Слухи даже ходили, что хворь его сломить могла. Бывало так скрутит горемычного, в пору думать, что скончается. А сегодня бегает по двору словно молодой, кваску лишь испросит да сам норовит на крышу лезть, да тиун (управляющий) его не пускает. Таить нечего — все только рады этому.
Пожарище давно разобрали, да уж новую конюшню на старом месте поставили. Крышу кроют ольховыми досками. Олег всем руководит — где перстом своим указывает, где сам подсабливает.
— Квасу! Квасу, — кричит.
Тиун заметался, ищет, кого бы в погреба отправить, а тут Сорока на глаза попалась. Пустую махотку ей в руки пихнул да сказал передать в стряпной избе, чтоб стол поскорее накрывали, уже переживая за своего чрезмерно рассуетившегося хозяина — кабы потом припадка вновь не случилось.
Сорока обвела взглядом всю эту толчию копошащуюся, вздохнула томно — суетно, бегают все, снуют из угла в угол. У Сороки голова кругом пошла от всей этой сутолоки, сама с утра набегалась уж, заразившись таким настроением — ей и работу выделили, не то чтобы сложную, нудную: то подай, то принеси, то снеси — припустила быстрым шагом к дальним клетям. Услуживать боярину ей и не хотелось вовсе — Храбра бы только дождать и бежать — сначала думала, а потом волноваться начала — уж седмица сменилась, а их всё нет.
— Эй, как там тебя? Сорока?! — окликнул тиун её на полпути. — Из подклети мёду к боярскому столу достань — Олег Любомирович уж очень его уважает и никакой трапезы без него не смыслит.
Сорока гукнула и по-заправски, уже достаточно хорошо изучив подворье, в подклеть направилась. Возле дровницы Палашку взором своим леденющим зацепила. Та, в саже перемазавшаяся, щепок да дров набирала, воровато по сторонам озариваясь, да никого не приметила — Сорока уж в клеть зашла.
А там… полно еды: зерно, пшено, мёд бортовой, масло в горшках; а про погреб можно и не говорить — добра столько, что кормиться год можно: и солонина в дубовых бочках, и сало, а на балках под длинные шеи полотки́ (копчёные половинки) гусей подвесили.
А запах! Дурманящий запах ольхового копчения раздразнил чрево столько лет впроголодь живущей Сороки. Носом повела. Во рту оскоминой свело. Слюной изошлась. Вздохнула полной грудью и задержала в себе эту воню́ благоухающую, да и выдохнула, брови печально к переносице стиснув — тятя тоже шибко любил полотки. Бывало сядет в трапезной. Её по правую руку от себя посадит. Сам разделает гуся, и дочери, своей наилюбимейшей, самый смачный кусочек красной грудки в рот положит. Да так улыбнётся, что усы к ушам как мохнатые щёчки у кота немного растянутся. Тогда сладко было, а сейчас… Сейчас горько.
Подхватила кувшин, наверх по лестнице лихо вскарабкалась. А во дворе жара стоит, кувшин в миг потом покрылся, и визг тонкий словно стрела в небе прозвенел. Это стряпчий чернавку розгой возле избы охаживает. Опять.
Розга свистнет, да у девки на щеке нежной черта алая ляжет. Она, тощая, руками за щёку взялась, лицо прикрывает, а розга по рукам ту полощет. Розга по плечу чиркнула, а девица выгнулась. Розга по другому, девка в другую сторону извернётся Так и плясала, не смея с места сойти. Уже и на ногах еле держится, на колени бухнулась.
— Я тебе покажу, негодная! — под свист розги ту стряпчий отчитывает. — Так ты за огнём в печи следила?! Дрянь, ты этакая! Я благосклонность к тебе проявил, а ты мне неблагодарностью платишь?!
— Знамо дело, какова благосклонность-то его, — хихикают дворовые, наблюдая за происходящим, словно на зрелище скоморохов пришли смотреть, а Сорока вид сделала безынтересный, да только замешкалась, приостановилась неподалёку, словно кувшин разглядывает — всё примечает. — Он эту Весту к себе на лавку взял, а за то лишнюю плошку
