Анчутка - Алексей Малых

— Что ты удумал?! — Манас метался недоумевающим взглядом с иссечённого лица наставника на близившихся к ним кыпчаков. — Ты предал меня?!

Он схватился за черен меча, но его наставник всё ещё обладал быстротой и, в отличии от Манаса, его разум сейчас был холоден, он в миг оказался рядом и сноровистым движением вернул меч Манаса назад в ножны ударом по навершию. Превосходя мощью юного степняка, Креслав парой слитных движений откинул его в сторону спешившихся кыпчаков.

Манас всё же изловчился выхватить меч. Осенний воздух наполнился звоном. Юный степняк ражно отбивался от батыров своего дядьки. Своим мастерством он не уступал этим матёрым воинам. Взмах, удар. Отступил, отбил, потом сделал выпад, перехватил меч другой рукой, рубанул с разворота. Они не пытались его убить, а лишь вымотать и обезоружить, хотя сами получали ощутимые ранения.

Манас попятился назад к Креславу, теснимый степнякам, ещё надеясь на помощь своего наставника, но от предательского удара по затылку пошатнулся. Встав на колено, попытался прийти в ясность ума. В голове наполнилось глухостью, а в глазах всё плыло.

— Я обещал Кыдан-хану, что верну тебя ему! — оправдывался Креслав, держась немного в стороне, оставив своего ученика, отдав его беспомощного в руки стражей его дядьки. — Только так мы можем спокойно уйти.

— Я найду тебя и убью! — рычал Манас терзаясь в крепких руках, схвативших его, пытаясь помутнённым взглядом выискать своего наставника, который предал его.

Племянника хана повергли ничком, уткнув лицом в рыхлый настил из опавших иголок. Двое степняков прижали Манаса к земле, навалившись сверху, пока другие вязали его путами. Манас кричал проклятия в след уходящему Креславу, брызжа пеной со своих губ, а из глаз текли слёзы отчаяния. Он ничего не мог сделать.

— Я найду тебя, — шептали его губы, давая клятву своей любимой.

* * *

Мысленно возвращаясь в прошлое, Манас отлично понимал, чем руководствовался Креслав, но от этого однако прощать не хотелось. Хотелось отомстить ему. Хотелось наказать и этих двух полянинов. Ходят, лыбятся, зубоскалят своими широкими улыбками, о чём-то говорят, шутят, даже заботятся друг о друге. Завистно стало Манасу. Но не признаёт себе столь мерзкого чувства. А на душе повеяло гнусной тоской, защипало где-то в глубинах, словно кто-то резко отодрал коросту от гнойных болячек, открывая досадой сочащиеся нарывы, разнося тяжёлый смрад обид. Ведь и у него могло быть также… с братом.

Всю дорогу до привала, приглядывался степняк к боярам, всё за ними замечая. Извора все за своего принимают, каждый ему подсобить хочет, каждый своим долгом считает помочь ему, словно перед его отцом выслуживаются, в глаза тому, как и Военегу, заглядывают с раболепием. А Мирослав вроде как в стороне от всех, лишь Извор рядом крутится, а ведь сын наместника именно он — верны были слова Креслава сказанные возле колодца — хозяин в Курске, не Олег вовсе, а Военег.

Глубоко задумавшись, он следил за Миром, не сводя с него своих с подпалинами глаз. Сравнивал, что отец тому дал — как на коня сажал, как дядьки того обучали, верно и баловал и наставлял добрым словом — с тем, что их кровный отец дал ему, своему нежеланному сыну, — кроме жизни, лишь одни страдания. Крепкая рука сжала черен меча, который подарил ему дядька, который лепил его будто какой глиняный горшок, обжигал, а если не по нраву было, что выходило, ломал, бил, плавил.

Горело в душе Манаса страшное. Задумал в сечи удобный момент выбрать, убить братца своего, отца из детинца выманить — в последний путь того уж точно сопроводит— а на погребении убить и его. Сидит Манас, в явных грёзах даже слышит, как его стрела в горло Олега с мерзким шлепком вонзается, перебивая хрящи. И от этого даже отрадно на его душе становится — омоет он свою обиду кровью.

— Долго ещё идти? — спросил Извор Храбра с некоторым недоверием, выдернув того из мечтаний. — Уже второй день в пути.

— Если немедля двинемся, то к рассвету будем, — Манас посмотрел на солнечный диск стремящийся нырнуть за горизонт, прикрытый рваной паволокой (шёлковый плат) из розового шёлка. Он и сам стремился туда поскорее, разузнать, кто это обрядился кыпчаками и разгуливает по его степи, наводя на северских ужас. Не то чтоб он сильно переживал за них, больше его коробило то, что на степняков, заверившихся с киевским князем (в это время на Руси установился Триумвират Ярославовичей во главе с Изяславом, старшим сыном Ярослава Мудрого) мирным договором, наводят лживые наветы, подстрекая бояр к мятежам.

— Держи, — Извор протянул тому кусок хлеба и приличный шмат провисшей утки.

Храбр, не ожидая такой щедрости от заносчивого боярина, даже уставился на тот кусок мяса, но не принял, хотя под ложечкой давно сосало аж до боли, и показно отвернулся, сделавшись презрительно равнодушным.

— Злишься за то, что было возле курятника, — присел рядом с тем на землю обильно покрытую ковылем, который примялся от знойного ветра. — Любава невеста Мира и будущая хозяйка его терема, не до́лжно ей было того делать. Винюсь перед тобой за свою сестру.

Сестру? Манаса крепко интересовало, а если бы Сорока тогда осталась бы истиной дочерью Позвизда, он бы также заботился о ней и защищал? Верно также. Ходила бы Сорока в шелках и готовилась бы стать женой Мирославу. От этого в жилах Манаса пуще кровь заиграла, глупой ревностью подпитываемая. Манас ждал того момента, когда Сорока возжелает отомстить за смерть своего отца. Он тогда лично вложит меч в её руки…

Тут и Мир рядом присел. Без спроса выхватил у Извора предлагаемое, будто тот ему подготовил. Он оголодавший оторвал зубами приличный шмат мяса, предварительно разделив снедь пополам. Половину Храбру протянул. А сам косится на новака, давно заметив взгляд изучающий всё вокруг, примечающий все судьбы.

— Мой отец сын робыни, — отчего-то Мир раскрылся Храбру, и почти в руки сунул тому мясо.

— Мне какое дело?! — Манас немного был сражён такой откровенностью. С чего это Мир с ним так прямолинеен? А в душе кипит всё — крепи́тся, боя ждёт.

— И, как и ты, я робычич — вот они и сторонятся меня, — продолжал Мирослав. Бабка моя робыня, её в Друцке дед купил, а мать простая теремная девка была. Моя мать погибла… Давно то было, — замолчал ненадолго, проглотив горечь и своих воспоминаний о родной матушке. — Если бы не Извор, никто бы даже и не заговорил со мной — дюжо крепко они уважают что