Анчутка - Алексей Малых
— А значит что, ведаешь? — воздухом ей нежно в лицо повеяло.
— То, что должно произойти, не заканчивается, — одновременно произнесли заученную фразу.
Мирослав всего лишь с долю времени постоял так, сам не ожидая сей зазорной близости, да отступил не желая и дальше смущать и так раскрасневшуюся девицу, а та, растерянно бегая глазами, сызнова замахала по книгам крылом. Мирослав устроился перед столом, читая берестяные грамоты, что-то отмечая на тёмном воске табличек, складывая при этом пальцы, верно считая прибыль. Так оба молчком и занимались каждый своим делом: Мирослав труды деет, а Сорока всё ближе к сеням подступает.
По неразумной самонадеянности Сорока думала, что это яркое событие по какой-то случайности останется незамеченным боярином — подобрав подол юбки и тихо ступая прочь, направилась к сеням надеясь, что Мирослав не услышит её мягкие шаги по скрипучим половицам. Тот безызменно сидел, не выказывая ни малейшей заинтересованности к девице, повернувшись к выходу спиной, закусив зубами соломинку. Но когда последняя половица как-то особенно ярко пронзила здешний сладкий воздух, который бывает только в книговницах, Сорока сжалась, словно желая спрятаться, голову в свои плечи втянула, подобно слимаку (улитка, слизняк) скрывающемуся в своей раковине.
— Так и не скажешь мне, откуда знаешь горейский? — звучала очень даже обыденно и монотонно, но одновременно властно и чарующе.
Сорока от досады прикусила губы, а выражения лица сделалось таким измученным, ища нужный ответ, который устроит всех. Мигом приобразившись глупой улыбкой и бездумно хлопая глазами, как то делают недалёкие девицы, подскочила к столу и, желая того охмурить девичьим взглядом, глупо заговорила:
— Дык хтошь таво не знает?! Всяк знает! Вон хоть кхаво кликни, любой так смогит.
Мирослав молчаливо ту измерил, неторопливо встал из-за стола и на ту наступом двинулся, что широкий поворот плеча, говорящий о немалой силе, напомнил Сороке о том с кем она имее дело. Пятилась от него не долго пока в подоконник своим округлым гузном не упёрлась. Отступать дальше некуда.
" Вот я межеумка, — сама себя корит, — решила сему блуднику глазки строить! Вот он и надумал себе всякого. А он, гляди-ка, заводной какой! Ишш, чего это удумал похотник?! Да на людях, да при свете яриловом!!!"
А тот прёт, что боров. Глазами исподлобья зырит — раздевает, видать, уже. Сорока руки вперёд выставила, в грудь мощную упёрлась. А грудь тверда, что камень, где её руками тонкими удержать. Сжала-то грудь мужскую, пальцами впилась, что ногти вместе с рубахой в кожу вошли — думает, хоть это того остановит. Не прогадала — остановился. Проедом ту буравит. Булатами своим в её ледышки легко вонзился, словно по мечу в каждый глубоко вошёл, казалось, что ещё немного и души достигнет. Тот к ней резко подался, что соломинкой в щёку той тыкнулся.
Зажмурилась от того больше, что не в силах была более боярину в глаза смотреть. А тот грудью своей ещё надавил. С легонца лишь…
21. Гостинец для Позвиздовны
Зажмурилась от того, что не в силах была более боярину в глаза смотреть, вздохнула поглубже, намереваясь криком того остановить, да так крик её внутри и остался, когда возле самого уха громогласно резануло:
— Федька! — кричит тот через плечо девичье, предварительно соломинку откинув.
Так он к окну шёл, чтоб кликнуть конюшего?! а она-то не весть что себе уже придумала. Раскрыла по одному глаза свои — тот напротив стоит, с лица сморщенного на руки, что в грудь его упёрлись, взгляд спустил, брови так на лоб повыше поднял.
— Шо, Мирослав Любомирович? — со двора донеслось. — Она и ничего и не… — это конюший, спотыкаясь, прибежал мигом, под окном встал, вверх засматривается, от солнца глаза щурит, затеняясь от того, руку ко лбу приставил, да Сороку увидав и вспомнив о давешней с ней встрече, как-то растерянно запнулся на Мирослава, удивлённо зыркая.
— Что говоришь?
— Шо велел, боярин, сделал — Любава Позвиздовна поминок утром получила.
— Благодарствовала?
— Ничего не сказывала — зевнула токмо…
— Ясно… В книговницу зайди, только лапти сними — в помёте перепачканы, — а тише добавил, — тут девица одна растаралась, до блеска всё крылами своими птичьими вымела.
— Шо?.. — недослышал тот.
— Мне твоя помощь здесь нужна, иди сюда, говорю — на горейской грамоте читать будешь, самому нет охоты! — рявкнул, что у Сороки уши заложило.
— Да вы шо? надо мной глумитесь?! Я ведь ейной грамоте не обучен. Я и на кириллице, да хоть на глаголице! не умею… Когда оглашенным ходил, даже крещать не хотели от того что не способный. Еле Символ заучил.
— Эй, Лушка! — затянул в другую сторону, от того отмахнувшись. Немного на плечо Сороки навалился, ту от окна отстраняя, сам через подоконник свесился, кричит во двор. — Лушка! — гаркнул покрепче.
— Будет тебе, боярин, ёрничать, — Сорока насупилась, а сама думает, сейчас весь двор ещё прознает, что грамоте обучена, что языки знает, а там и до Военега дойдёт — вновь за своё примется. — Грамоту сию ведаю, но плохо, меня ей дядька Креслав обучил, — врёт и не краснеет, и тут же, предупреждая его следующий вопрос, поспешно продолжила, вереща как перед судьёй, желая от того за покаянное признание помилование получить. — Я бы сказала, откуда он ведает, если бы знала. Спросить, видно, уже не получится— убёг он уж с месяц чай.
— Ты ведь и половецкий знаешь?
— Ну?!
Мир прям на глазах оживился, лицо озарилось, да таким… таким стал, что Сорока залюбовалась — стоит перед оконцем, сзади волосы светом подсвечивает. Ветром дунуло тому в спину, что волосы свободные от кос словно нимб разлетелись — прям серафим пламенный. Попробуй не засмотрись — под рубахой внатяг мышцы бугрятся, плечи широченный, порослью щёки покрылись, а губы… крепкие, чётко прочерченные губы, чувственные… в улыбке сложились, так что зубы белые, ровные слегка проглядывают.
— Не брешишь? — серафим этот к ней наступом кинулся, выдернув Сороку из помутнения.
— Ну знаю и шо? — поняла Сорока, что кривить не имеет смысла. — Я с половцами шесть лет жила и зим столько же, — от него как от юродивого попятилась, да турабарка помешала — на неё и плюхнулась.
Мир возле Сороки уже тут как тут — в лицо пытливо смотрит, а с губ его вопрос не
