Анчутка - Алексей Малых
Мир вид делает что книгу разглядывает, а сам дальше без зазрения глазами по Сороке блуждает. По толстой косе, что на спине её лежала, вдоль протянул, по плетению тугому, за куромошкой (божья коровка), которая видно со двора на Сороке всадницей приехала, следя, выше к шее поднялся, задержался на изгибе плеча острого, на шее тонкой… Куромушка на маковку забралась, распахнула свой алый мятель, расправила свою чёрную сорочицу и взлетела, возле ушка прошелестев. Сорока её и увидела. Встрепенулась, следя за её полётом, и Мир встрепенулся, с той взглядом пересекнувшись.
— Не желаешь книгу посмотреть? Видно редкая, — вроде как её взгляд и искал.
Сорока головой покрутила, а Мирослав на стул с высокой спинкой уселся, да чтоб подозрений у Сороки не вызывать, книгу развернул, нижним её краем в стол упёрся, перед собой держит, из-за широких книжных крышек на девицу поглядывает. А Сорока будто почувствовала, а может подозрительной ей тишина показалась — вроде читает, а листы не переворачивает. Тогда только на усердного чтеца внимание обратила. Мир за книгу нырнул, листать принялся, только как увидел сие написание, глаза на лоб полезли. Представил, что бы Сорока о нём подумала, посмотри они эту срамоту вместе. Захлопнул книгу, что та с шумом на стол грохнулась.
— На место положить? — Сорока словно птица с лавки слетела, от скуки подсобить хочет.
Помыслила, что Мирослав передумал, что опять его в половецком наставлять станет, поняв, вот так в тишине рядом с ним сидевши, что голос его тягучий, ласкающий слух своей бархатистой глубиной, услышать хочет, монотонностью своей её жилы наполняющий, что те в ответ словно гусельки, тронутые невидимыми пальцами гусляра, гудеть начинают, преисполнив всю её звучанием горним, томя сладостной негой. Вот никогда об этом не думала, а сейчас прям желала услышать, как тот повторяет ею начертанные слова, а те, вытекая из его уст манящих, словно мёд окутывали её, проникая во все её мельчайшие поры, заполняя собой всю пустоту, утишая все волнения, унимая тоску. Тогда, наконец, пресытившись, смогла бы Сорока скинуть с себя безрадостные оковы печали, изъевшие её, почти до основания, отдаться полностью и безвозвратно радостному бытию.
Прогнала от себя эти мысли, укорила, что думает о чужом женихе. Руки уже протянула. Только вот ученик с чего-то переполошился. В книгу вцепился, глазами хлопнул, а потом распахнул их пошире, верно, чтоб быть более выразительным и неоспоримым.
— Нет! — голосом сорвался, отнюдь не таким как прежде, собой книгу прикрыл, чтоб Сорока, ещё ненароком ту не открыла.
Опять каждый к своему вернулся. Только боярин не знает, что ему и делать, куда ему срамоту эту деть. Назад положить — так Сорока возле ларца сидит, вдруг ей её прочесть захочется, а убрать подальше — Сорока подозревать станет, ещё больше любопытствовать будет — так всегда бывает, когда подозрений вызвать не хочешь в каком либо деле, тогда и мысли путаются, и думается, что именно так оно и будет. Ничего лучше не придумал, как дальше читать, да и книга больно притягательна оказалась. Развернул да, как оно и бывает, зачитался.
Федька в книговницу вновь заскочил, глазами с боярином переглянулся. Один кивнул — как она, мол? Другой кивнул — сам посмотри— глазами стрельнул — принёс, что просил? Федька поставец показывает — лучшие отобрал. Мир бородкой окладистой на стол указал— мол, ставь и проваливай. Федька поставец-то поставил, да ненароком, а может и намеренно, рисуночки увидел. Засмотрелся теми-то написаниями — верно тоже очень они его, неграмотного, заинтересовали, лицо аж вытянулось. Пальцем Миру в книгу тычет — это ж как они ухитряются? Мир на того скосился, ногой так притопнул слегонька, что конюший на месте подпрыгнул, да в сени стрекача дал, а бежал так быстро, что с лестницы чуть кубарем не слетел.
А Сорока дальше сидит, скучающе в окно смотрит, подбородком в скрещенные на подоконнике руки упёрлась, балясины на гульбище считает — воробьи-то разлетелись. Да от того устав, тоже отвернулась, а перед ней на поставце лежит яство заморское, диковинное в нынешних местах, но ко столу княжескому и боярскому завсегда оно подавалось — смоква сушённая на солнце. Сорока сидит облизывается, но не наглеет. Мир уж больно дотошный чтец оказался, прям в книге весь утонул. Сорока взор от смокв отвела — толку что смотреть, от того только скулы сводит и слюна течёт, как по столу что-то зашуршало, то Мир писалом серебряным поставец к ней ближе пододвинул, приглашает ту опробовать:
— Тут гости чужестранные отца одарили, узнав о именинах. Вот и мне принесли, а я их терпеть не могу, — от книги не открывается, за ней прячась, голосом бесцветным бормочет. — Семена на зубах хрустят и сладко, что потом ничем ни запить, ни заесть.
У Сороки вроде и настроение приподнялось— дюже она сладкое любила— схватила две сразу, одну пока ела вкусно было. Про себя думает: "Опять верно подслушивал — анадысь только с Извором о том разговаривала", а потом опять о Храбре вспомнила, как в степи их ей тоже приносил. Вторую со вздохом назад вернула, горечью наполнившись. И дальше сидят молча: Сорока опять в окно смотрит, Мир в книге пропал.
Как невозможно дождю лить без остановки, так и нельзя вечно себя тоской изводить. Сорока про себя думает, и что это за книга такая, что оторваться боярин уже с годину не может. Нет покоя ей — интерес взял. Видно дюже сладкое занятие себе он нашёл, что даже учить половецкий отказался.
"Мне какое дело, чем боярин себя тешит", — фыркнула, плечами дёрнула. А всё же не отлегло. Вокруг стула боярского ходит, глазами в книгу косится — не видать ничего. Мир от той то рукавом прикроет, то спиной широкой повернёт, что ничего не разглядеть. Все глаза сломала.
А потом смекнула, щёки загорелись — ничто из Инъдикии (Индия) книжка заморская любострастная, что иереи читать запрещают, где рисуночки похотливые превеликим числом. Вон и ларец на их похож. И то верно — вон какая огромная, в переплёте твёрдом, витиеватой филигранью серебряной да медной по бокам украшена, как только их мастера умеют делать.
Только Сорока не понимает, почему сердце от того бешено колотиться стало, да негодованием в висках бьёт. Изловчилась, через стол за край