Хризолит и Бирюза - Мария Озера

Мария Озера

Хризолит и Бирюза

Глава I

I часть

Когда Жизель предложила мне эту работу, я сразу решительно отказалась.

Для меня это было своеобразной дикостью и унижением сопровождать богатых верховников, развлекать их в больших приемных домах и делать то, что они захотят, как безвольная игрушка. Деньги предлагались справедливые, немалые, они позволили бы мне ни в чем себе не отказывать, снять не комнату в трущобах, а целый дом в Верхнем городе и никогда не соглашаться на крысиную похлебку в тухлом баре на окраине свалки.

Жизель живет в таком режиме с моего возраста, с двадцати пяти лет. Она добилась за эти годы привилегированного статуса при дворе императора и пользуется всеми его благами, как заблагорассудится. Ей по душе такая праздная жизнь и она хочет завлечь меня туда же, оградив меня от ужасов трущоб и засыпав золотом. Если не кривить душой, я готова честно себе признаться — меня такая жизнь всегда привлекала. Всегда. Кто в здравом уме откажется от хорошей жизни? На расписные платья, уложенные волосы под диадему ручной работы, ухоженные руки без следа мозолей и отдохнувшие лица я смотрела, затаив дыхания еще с детства и пообещала себе, что через несколько лет буду находиться на этом же месте. Но не учла, каким путем я достигну свой цели. А было ли это важным?

У меня на роду было написано, что мне суждено жить в такой роскоши.

Отец родом из Верхнего города — так называют дворянскую часть столицы Мараис. Он обладает значительным влиянием в этом районе империи: занимает пост мэра, владеет двумя металлургическими заводами и обеспечивает работой большую часть жителей Нижнего города — промышленного района, населённого рабочим классом. Мать была его помощницей из трущоб, следила за оборотом документации. Насколько я помню, она очень гордилась собой, достигнув таких высот в работе, потому что мало кому удавалось просто даже постучать в дверь приемной мэра. Затем небольшая интрижка и вот, я сижу в захолустном баре и думаю, как закрыть долг по комнате, потому что хозяйка места, которое я вынуждена называть своим домом, грозилась натравить на меня двух своих тупых сынков, если я не отдам десять тысяч физов до конца недели. А до конца недели осталось три дня.

В то же время отец даже не знает о моем существовании. Точнее, о существовании знает, но кто я, как меня зовут, мальчик я или девочка — ничего.

Мой папаша вышвырнул маму, как только она пришла к нему с животом наперевес. Для него это был такой шок, будто он впервые в жизни узнал, что от секса бывают дети. Уважаемый, влиятельный мужчина, любимец Верхнего города… не смог удержать свой хрен в штанах. А когда последствия постучались в двери, выкручивался так, как умеют только богатые верховники: быстро, подло и без следов.

Мама после этого унижения держалась на сбережениях, какое-то время ещё старалась не упасть лицом в грязь. Но медленно теряла позиции. Её попытки устроиться на работу снова и снова разбивались о вечно болеющего ребенка в моем лице. Никому не нужен работник, который то опаздывает, то уходит раньше, то приводит с собой ребёнка на смену. Она даже пыталась снова попасть в Верхний город — хотя бы на должность уборщицы, — но папаша, будучи тем ещё благодетелем, сделал всё, чтобы ей туда дорога была закрыта навсегда.

Для нее это было невероятным унижением! Я не могу сказать наверняка, что причина была в этом, но я видела, как ситуация, в которой она оказалась, разъедала её.

Последним местом её работы стал этот самый бар, в котором я сейчас сижу. Тогда он был другим, конечно. Здесь пахло горячим хлебом, а не прокисшим спиртом и потом. Здесь ещё не витал этот запах безысходности.

Один из постоянных клиентов — тот, что вечно пялился на неё, оставляя в чаевых мелочь и слюни, — однажды напился до бесчувствия. И изнасиловал её. Пока она, как обычно, выносила мусор за угол после смены. Никто ничего не видел. Никто не помог. Никому не было дела.

Жизель потом сказала: «Несчастная женщина». Это была смерть, растянутая на месяцы. Смерть, которая начиналась с грязного переулка, а закончилась гнилым матрасом в комнате, где она, в лихорадке, умерла от сифилиса. Когда, казалось бы, вся жизнь ещё впереди.

Жизель, кстати, предлагала ей работу. Такую же, какую потом предложит мне. Но мама отказалась. Сказала, что это ниже её достоинства. Ниже. Я долго об этом думала. Очень долго. И каждый раз возвращаюсь к одному и тому же вопросу: а стоило ли?

Стоило ли умирать в одиночестве? Стоило ли терпеть всё это ради какого-то «достоинства», о котором в этом городе вспоминают только на похоронах? Лихорадка, которая жарила её изнутри. Сыпь, расползающаяся по коже, превращающая её в ходячего мертвеца. Она перестала быть собой задолго до смерти. И я смотрела на это. Молчала. Запоминала.

С тринадцати лет я принадлежу только себе. Моим постоянным пристанищем осталась та самая комната, где мы жили с мамой.

Поначалу было невыносимо тяжело. Тоска, казалось, уничтожала меня. Ночами, лежа в темноте, я молча взывала к Святому Роду, умоляя объяснить, за какие такие грехи Он забрал мою мать и оставил меня — ребёнка — в одиночестве скитаться по жизни.

Со временем пришли первые уличные драки, перепалки с сыновьями хозяйки, тайные подростковые общества. Всё это вытаскивало меня из вязкой печали и понемногу закаляло. Я становилась твёрже, злее, сильнее. Эмоционально несгибаемой.

Жизель всегда была где-то рядом. Наблюдала, помогала, но никогда не показывала мне Верхний город. Только рассказывала — урывками, сказочно, почти с вызовом. Иногда, в порыве подростковой злости, не в силах сдерживать эмоции, я кричала на неё, умоляла: почему ты каждый раз оставляешь меня здесь? Почему не забираешь с собой?

Но в ответ — лишь молчание. Или короткое, обидно холодное: «Ещё не пришло твоё время».

Я злилась, кидалась вещами, огрызалась. Но с каждым годом всё больше принимала нижнегородскую реальность. Оттаивала от мечты стать богатой. Училась жить не ради неё. А просто — жить.

Нужно отдать должное Жизель, несмотря на все ее странные фразы и ограничения, она воспитывала меня уверенной в себе девушкой и позволяла самостоятельно набивать себе шишки, хотя давала мудрые советы, которые я начала понимать только со временем.

И все же не могу представить