По регламенту – враги - Майя Фабер

Не дрожь в голосе. Не изменение выражения. Взгляд. Всего на миг. Всего на долю секунды в нем мелькнуло что-то, что не должно было там быть — облегчение.

Но оно исчезло так же быстро, как и появилось, стертое привычной маской бесстрастия.

— Пойдем. Тебя проверят. Приведут в порядок. Остальное — позже.

Я кивнула, чувствуя, как слова, которые я так отчаянно хотела произнести, застревают у меня в горле, образуя плотный, болезненный ком. О взрыве. О страхе. О метро. О нем.

Но ничего не вышло. Только движение. Один шаг назад. Один взгляд в сторону.

И мои пальцы, сжимающие руку Кела с такой силой, будто я пыталась вложить в это прикосновение все, что не могла сказать — благодарность, страх, отчаянную, почти детскую надежду, что это не конец, что где-то за этими стенами, за этой ложью и протоколами, еще осталось что-то настоящее.

На миг. Только на миг.

И — отпустила.

Кел не сделал ни шага вперед. Не сказал ни слова.

Ра’шель развернулась и пошла прочь, не оглядываясь.

Я последовала за ней, заставляя себя идти ровно, спокойно, будто внутри меня не бушевал ураган, будто я не чувствовала, как каждая клетка моего тела кричит, протестует и умоляет обернуться.

Но я не обернулась.

Я шла, прямая, безмолвная, как хорошая, послушная часть системы. Будто не было его куртки, тяжелой и теплой, наброшенной на мои плечи. Не было его рук, прикрывающих меня от огня и дыма. Не было его голоса, глухого и хриплого в темноте. Не было Кела.

Через полчаса Кел стоял в официальном зале, где высокие потолки и строгие линии архитектуры давили почти физически, а воздух был густым от непроизнесенных слов.

Он отчитывался.

Его осанка была безупречной — плечи расправлены, подбородок слегка приподнят, руки за спиной, пальцы сцеплены в замок. Его голос, хрипловатый, но идеально ровный, звучал как запись — без эмоций, без пауз, без единого лишнего слова.

— Я сопровождал и защищал Мойру Ке’наар. Задача выполнена. Объект доставлен в резиденцию. Состояние удовлетворительное.

Он не сказал ни слова о взрыве, прогремевшем над нашей головой. Ни намека на ночь, проведенную на бетонной скамейке под редкий стук колес. Ни одного упоминания о том, как я дрожала, цепляясь за него, как за последнее спасение в мире, разрушающемся под ногами. Ни слова о его раненых пальцах, оставивших темные пятна на пластырях. Ни упоминания о том, как он укутал меня своей курткой, молча, без просьбы, без лишнего взгляда. О том, как сидел рядом, пока я засыпала — почти в его объятиях.

Только протокол. Только регламент. Только холодная выверенность каждой фразы.

Ра’шель слушала молча: не моя мать, а лишь надменный правитель. Ее лицо оставалось непроницаемым. Ни малейшего признака эмоций. Ни вопроса, ни уточнения, ни взгляда, который бы сказал: я вижу, что между вами произошло больше.

Когда Кел закончил, она медленно кивнула. Без слов. Без выражения. Кивок как разрешение уйти. Как точка в документе.

Кел молча поклонился и вышел. И я знала: сейчас между нами вновь росла стена. Все должно было стать, как прежде. Ход времени, распорядки, встречи в залах Совета.

Но в душе осталась тонкая, почти незаметная трещина.

Мы оба знали: все изменилось. И уже не станет прежним.

Глава 20

Я долго не могла уснуть.

Комната, в которой я теперь находилась, была просторной и безукоризненно чистой — в ней не было ни одной лишней детали, ни одного случайного цвета. Все здесь — от мягкого, струящегося текстиля до выверенного рассеянного освещения — словно кричало о порядке, о безопасности, о возвращении к нормальной жизни. Но именно в этом безупречном спокойствии, в этой тишине, и заключалась настоящая пытка.

Постель оказалась слишком мягкой, подушка — слишком свежей, а воздух — слишком безмятежным. Он не пах ни пылью, ни металлом, ни страхом. Он был правильным. И оттого — невыносимым.

Я ворочалась, закрывала глаза, старалась замедлить дыхание, сосредоточиться на равномерном гуле вентиляции, но каждый раз, когда веки смыкались, перед внутренним взглядом всплывало не это место, а другое: холодный бетон, гул поезда, рука Кела, осторожно касающаяся моего плеча.

Вспоминала, как он молча накинул на меня свою куртку. Как ткань, пропитанная запахом дождя, страхом и чем-то неуловимо теплым, обволакивала меня, словно щит. Как я достала тот самый пластырь с розовой кошкой и, стараясь не усмехнуться, приклеила его на ссадину у Кела на руке. Как он смотрел на меня тогда — спокойно, глубоко, будто в этот момент больше ничего не существовало.

И чем дальше уходила та ночь, тем ближе она становилась.

Наутро я спустилась в зал для брифингов. Пространство было залито холодным светом, отполировано до зеркального блеска. Все говорили приглушенно, будто даже голоса здесь подчинялись строгому протоколу. Ни один взгляд не задерживался на мне дольше положенного. Все было удобно и выверено до мелочей.

Я не ждала новостей. Но надеялась. Глубоко, упрямо, почти нелепо — надеялась.

Секретарь заговорил прежде, чем я успела открыть рот:

— Советник Кессар выехал в свою общину. До окончания расследования. Хорошо, если его отец не обвинит в покушении нас.

Он сделал паузу, будто подбирал слова помягче, и добавил:

— Это временно.

Это слово должно было звучать как утешение. Но прозвучало как приговор. Не пауза. Не запятая. Точка.

Я кивнула и поблагодарила его, хоть и не запомнила, что именно сказала. Ноги сами развернули меня и увели прочь. Я не искала Кела. Не требовала объяснений, не пыталась выбить правду.

Я просто ушла.

Если бы кто-то спросил, зачем я вышла во внутренний двор, не смогла бы ответить. Здесь не было задач, приемов и политики. Только утренний ветер, лениво перебирающий листья деревьев, и блеклый свет, струящийся сквозь переплетенные ветви лозы на стене. Здесь была тишина — не та, что давила в комнате, а другая. Живая. Настоящая. Та, которую можно было выбрать.

Я шагала по вымощенной камнем дорожке, не замечая прохлады, не реагируя на редкие взгляды встречных. Просто двигалась, будто сердце вело меня туда, где должно было случиться что-то важное. Или быть кто-то.

Здесь мы виделись в последний раз, когда нас привезли. Мог ли Кел тоже решить, что это важное место?

И когда я увидела ее, дыхание перехватило.

На скамейке, под плетущейся лозой, лежала свернутая куртка. Знакомая. Ткань была помята, будто он держал ее