Отрада - Виктория Богачева

А еще воспоминание о широко распахнутых, зеленых глазищах. И о косе, стегнувшей его по лицу.

Может, и за дело ему попало-то.

Надобно с ней завтра поговорить. И Твердяту расспросить поподробнее. Отчего Избор в землекопы заделался? Зачем землю разрыл? Что же там такого было, что не побоялся на мальчонку руку поднять, чтобы секрет свой сохранить?..

_________________________________________________________________________

41

Той ночью Храбр лежал без сна и гонял по кругу одни и те же мысли. После признания Отрады он смог увязать воедино то, что прежде было от него сокрыто.

Храбр вспоминал, как давным-давно к ним на двор забрел окровавленный мужчина, назвавшийся Бусом. На боку у него была рана, что остается после удара мечом. Он носил добротную, кожаную обувку и рубаху из тонко спряденного льна. Дорогая, искусная работа. Так одевались лишь в тереме у воеводы али у самого князя, ближники да дружинники. Простой люд надевал рубахи из грубого волокна.

С собой незваный гость принес мошну, над которой трясся больше жизни. Первым делом про нее спросил, как открыл глаза. Лежали в ней диковинные, страшные самоцветы. Храбр заглянул тогда в мешок и надолго прикипел глазами к камушкам, переливавшимся даже в тусклом свете лучины в избе.

Он глядел да глядел на них и не мог никак отвернуться, покуда не окликнул его отец. А еще слышал в голове жуткий, незнакомый шепот на чужом языке. Он не мог разобрать слов, но чуял нутром, что те слова были недобрыми. Они словно искушали его, пытались оплести душу черными, гнилыми веревками, и когда позже он рассказал о том отцу, то впервые увидел испуг в глазах бесстрашного Славуты.

Отец взял с него клятву, что никогда и никому он не обмолвится о том, что нашли они у незваного гостя, и Храбр слово свое сдержал.

Еще обмолвился тогда отец, что это великая богиня Мара насмехалась над слабыми людьми и насылала злой шепот, чтобы свести с ума и забрать в свое темное, проклятое царство.

Об этом Храбр позабыл, но вспомнил нынче, когда принялся раскручивать клубившиеся в голове мысли.

А потом пришел к ним в избу дядька Избор, и вел себя так чудно, так странно. И тоже услыхал тот жуткий шепот. И выспрашивать начал, и уходить поначалу не хотел. Храбр испужался даже – до того переменился тот в лице, когда наткнулся случайным взглядом на мошну, которую они задвинули под лавку. Отец его едва выпроводил подобру-поздорову из избы, и долго потом еще стоял на крыльце, глядел ему вслед.

Мошну ту они спрятали в плотный, холщовый мешок и прикопали на заднем дворе: подальше от чужих, любопытных глаз. Раненый мужчина поправлялся медленно и неохотно рассказывал о себе. Славута воспретил его расспрашивать, а потом и вовсе отселил в отдельную клеть, и еду ему туда носил, и повязки ему сам менял, и беседы с ним вел. Однажды даже выпорол Храбра, крутившегося подле дверей – уж шибко хотелось тому узнать, о чем батюшка с чудным гостем беседы вел.

После наказания любопытство как отрезало, и Храбр стал ту клеть обходить дальней дорогой.

Мужчина поправился, и Славута дозволил ему остаться в общине, хоть и не все были довольны его решением. Странного чужака без роду, без племени не жаловали. В то, что на самом деле звали его Бусом, особо никто не верил. Но как-то смирились, стали жить. Все почти позабылось, улеглось, пока не задумал тот жениться. Да на ком – сестре Избора. Из зажиточного, славного рода.

Вестимо, отец ее добро на такое сватовство не дал. Сказал, что за голодранца свою дочку не выдаст. Та и сбежала, чем навлекла на себя отцовское проклятье.

Пошумели-пошумели да и забыли. Пуще прежнего стали коситься на Буса с его «самокруткой», но и только. Много весен спустя родилась у них дочь. А потом умер ее отец, следом вскоре слегла и мать.

И оставшийся, единственный вуй удумал позаботиться о сироте. Прибрать к рукам избу да все родительское наследство.

Вестимо, те самые камушки.

Их-то и искал Избор во дворе избы, выстроенной Бусом. Ради них он избороздил землю.

Храбр едва не взвыл. И как сразу не уразумел! Все-то он ведал, все-то он видел: пусть и мальцом был, но день тот крепко-накрепко в памяти отложился.

И еще тогда, когда ездил в городище воеводе меч отдать, должен был все воедино сложить! Услыхал, что помер бедовый княжич Ратмир, любитель злата-серебра, падкий на самоцветы да диковинки. Тот, который много весен назад зашиб боярскую дочь ради какой-то безделушки.

Как же сказал тогда отцовский друг?

«Все из-за диковинных самоцветов».

И появился в их общине израненный мужчина в добротной, богатой одежде. С мошной, полной самоцветов, при взгляде на которые лишался человек и разума, и воли.

Не в силах лежать, Храбр поднялся с лавки, натянул портки да рубаху да принялся измерять шагами горницу.

Дурень, ой, дурень!

Все, все перед глазами было. Руку протяни – и воедино свяжешь. Ну, как такое проглядел? Чем мыслил?!

Он зарылся ладонями в распущенные светлые волосы, доходившие до плеч, и взъерошил их на затылке. С кем бы ему перемолвиться? У кого испросить совета?

Приедет по осени воевода – все ему, как на духу, расскажет. Но до той поры не может он сидеть на месте и ждать. По всему видать, что рассудок Избора затуманила алчность и жадность. Коли на Твердяту руку поднял.

А отца, выходит, тоже он? Вместе со старостой сговорился?..

Что еще сотворит? Не найдет ничего в избе, и тогда? Отраду зашибет?..

Горло перехватило при одном лишь упоминании строптивой девки. Храбр залпом выпил пару ковшей воды, смочив горло, но дышать легче не стало.

Вот же засела заноза на сердце, зеленоокая!

Прежде, чем уйти в кузню, Храбр открыл сундук, в который не заглядывал уже очень давно, и вытащил из него яркую ленту, ничуть не потускневшую от времени, потому как долгие весны никто не выносил ее на белый свет.

Эту ленту вплела в косу его мать, когда отец посватался к ней.

***

На следующее утро Отрада пришла на поле убитая. Наступила пора рвать лён, а жесткие стебли валились у нее из рук, и ничего она с этим не могла поделать. Даже Стояна, почувствовав что-то, не донимала ее с расспросами да разговорами, не насмешничала. Лишь косилась на нее