Брат моего парня (СИ) - Вашингтон Виктория Washincton

Так, как никогда раньше не смотрел. Так, как нельзя было смотреть на девушку брата.

Я почувствовала, как по коже пробежало электричество — медленное, обжигающее.

— Перестань, — выдохнула я.

— Что именно? — его голос стал ниже, теплее. — Смотреть? Стоять? Дышать?

— Ты… — я задыхалась, — ты ведёшь себя так, будто…

— Будто? — он наклонился чуть ближе, но всё еще не касаясь.

Я сглотнула.

— Будто тебе не всё равно.

Тихая, опасная тишина повисла между нами.

Он сказал:

— А тебе хотелось бы, чтобы было всё равно?

Я не успела ответить.

Он подался вперёд. Медленно. Как будто любой резкий жест мог испортить всё.

Его пальцы коснулись моих волос. Едва-едва. Но от этого касания у меня руки задрожали.

— Тебе плохо, — сказал он. — А ты всё равно держишься. Ты всегда так…

— Коул…

— Не перебивай, — он был слишком близко, но не касался. — Ты раздражаешь до безумия. Но когда ты в таком состоянии… — он выдохнул, — я не могу просто уйти.

Я вжалась в подушку, но он догнал взглядом.

— Уходи, — прошептала я. Слабее, чем планировала.

Он медленно покачал головой.

— Правда этого хочешь?

Я подняла взгляд.

И не сказала.

Он видел это. Понял.

Пауза растянулась, как натянутая струна. Коул был так близко, что я чувствовала, как его дыхание скользит по моей щеке.

— Посмотри на меня, — тихо сказал он.

Я подняла глаза.

И этого оказалось слишком много.

В его взгляде не было злости, не было привычной колкости — только какое-то напряжённое, сдержанное отчаяние.

— Ты дрожишь, — произнёс он почти шёпотом. — Из-за температуры… или…

Пауза была невыносимой. Она будто распирала воздух между нами, как накалённое железо.

Его рука поднялась медленно. Слишком медленно, будто он проверял — можно ли, нужно ли, правильно ли.

Пальцы коснулись моей щеки. Тепло. Аккуратно. Чуть дрожащие — и от этого у меня внутри что-то сломалось.

Я судорожно вдохнула.

И он услышал этот вдох.

Это был знак. Разрешение. И приговор одновременно.

Он наклонился. Очень. Медленно. Так, будто боялся спугнуть.

Его лоб едва коснулся моего. Его дыхание смешалось с моим. Его пальцы скользнули к моей шее, горячие, цепкие.

Я чувствовала, как у него ускоряется дыхание. Как грудная клетка поднимается чаще. Как что-то в нём ломается от одного лишь расстояния между нами.

— Не делай такое лицо, — выдохнул он. — У меня от него крыша едет.

Я не успела спросить, какое.

Он поцеловал.

Не резко — медленно, словно впивался в этот момент кожей. Его губы были тёплыми, мягкими, но поцелуй — голодным. Глухим. Накатывающим. Как будто он пробовал вкус того, чего себе долго запрещал.

Его рука на моём затылке сжалась сильнее. Он притянул меня ближе — так близко, что между нами не осталось воздуха.

И я…я ответила.

Сначала осторожно. Потом глубже. Потом так, будто все силы, которые я тратила на сопротивление, провалились куда-то в темноту.

Поцелуй стал резче. Горячее. Он провёл ладонью по моей спине и это движение отозвалось огнём вдоль позвоночника.

Я слышала его дыхание — хриплое, неровное. Слышала, как он тихо выругался сквозь поцелуй — так, будто уже не мог держать себя в руках.

Он целовал меня так, будто боялся, что завтра я исчезну. И целовал так, будто ненавидел себя за каждое прикосновение.

Я тонула в нём.

Скользила пальцами в его волосы. Отвечала на каждое движение губ. Слышала собственное сердце, которое билось так громко, словно требовало: ещё.

Он прижал меня ближе. Губы его стали требовательней, настойчивей — но всё ещё сдержанными настолько, чтобы не причинить боли.

Это был поцелуй, который не бывает случайным. Поцелуй, который меняет всё. После которого уже нельзя сказать «ничего не было».

Его губы оторвались от моих неохотно — словно он силой заставил себя остановиться.

Он смотрел на меня так, будто мир рухнул и выжил только этот момент.

Мы оба тяжело дышали.

— Чёрт… — выдохнул Коул. — Почему ты так на меня смотришь?

Я чувствовала, что губы всё ещё дрожат. И в глазах — слишком много огня.

— Я… не должна была… — начала я, но голос сломался.

Он провёл большим пальцем по моей нижней губе. Медленно. Разрезая воздух между нами.

— Поздно, — произнёс он. — Слишком поздно.

Реальность ударила по голове наотмащь. С такой силой, что внутри все заледенело.

— Нет, — выдохнула. — Нет. Это… это не должно было…

Он смотрел на меня так, будто я вонзила лезвие ему под рёбра.

— Не смей говорить «не должно», — тихо сказал он. — Хотя бы не это.

— Коул… — я пыталась найти слова, но всё путалось. — Я с Каем. Я… я не могу так. Это неправильно. Это была ошибка, — прошептала я.

Он замер.

Совсем.

Так, будто этот звук выстрелил.

— Ошибка, — повторил он. — Понял.

— Не говори Каю. Прошу…

Он улыбнулся — медленно, болезненно.

— Конечно. — Его голос был тихим, почти нежным. — Зачем ему знать, что его девушка целуется со мной так, будто она… — он на секунду закрыл глаза, — будто это было лучшее, что с ней происходило за год?

— Не надо…

— Спи, — сказал он. — Завтра сделаешь вид, что ничего не было и все “нормально”. Ты умеешь.

Он вышел.

Дверь мягко щёлкнула.

Но внутри всё рухнуло с грохотом.

11

Я проснулась слишком рано, ещё до будильника — хотя правильнее сказать: просто опять не смогла уснуть. Ночь тянулась медленной пыткой. Мне снова снилось то, что случилось год назад. Стоило закрыть глаза — перед внутренним взором вспыхивал тот поцелуй. Горячий, резкий, слишком живой, чтобы назвать его ошибкой… и слишком неправильный, чтобы назвать его чем-то другим.

Я перевернулась на бок и уставилась в потолок, пытаясь вдохнуть глубже. Но в груди снова щемило — то самое старое, знакомое чувство, которое грызло меня весь последний год. Оно никуда не делось. Даже наоборот — после разговора с Коулом вчера, после того, как он написал мне это сообщение… всё вскрылось снова. Как будто рана даже не пыталась затянуться.

Я провела ладонью по лицу. Кожа была горячей, но не от температуры — от этих мыслей, от воспоминаний, от дыма, который до сих пор стелился по сердцу.

Каю я так и не рассказала.

Хотя хотела. Хотела много раз.

Особенно тогда, сразу после… когда дыхание ещё сбивалось, а губы жгло так, будто я совершила преступление. Я вышла из той гостевой, стояла на кухне, держась за стеклянный стол, и думала: вот сейчас. Сейчас пойду. Скажу ему всё. Потому что ложь — хуже любого приговора.

Но потом утро наступило слишком быстро, голова была тяжёлая, и я убежала, даже не попрощавшись. Под предлогом: «спешу». Под выдуманными словами: «стало лучше». Под видом, который должен был показывать: ничего не случилось.

А внутри — случилось всё.

Потом был день, другой. Потом неделя. Месяц.

И каждый раз, когда разговор заходил немного в сторону правды… я будто ударялась о стену.

Я смотрела на Кая — его честые глаза, мягкую улыбку, его уверенность, что мир можно удержать руками — и понимала: я разрушу это признание. Разрушу нас. Разрушу его семью. Разрушу себя.

Подходящего момента так и не нашлось.

Он не существовал.

Потому что любое слово «Кай, мне нужно сказать тебе…» отняло бы у него что-то важное. Отняло бы его веру. Его спокойствие. Его чувство защищённости в собственном доме.

Я тянула. Отодвигала. Молчала.

И теперь сама не знаю, что хуже: тот поцелуй — или это вечное молчание.

Иногда я думала: может, признаться поздно вечером, когда он усталый и спокойный. Или утром, когда он ещё не успел надеть на себя броню правильного сына. Или между парами, когда мы вместе сидим на ступеньках и он говорит что-то смешное, и у меня сжимается сердце от того, какой он хороший.

Но каждый раз я останавливалась.