Игра титанов: Вознесение на Небеса (ЛП) - Райли Хейзел

Он не заканчивает фразу. Она зависает, между нами. С одной стороны, это красиво; с другой — напоминает, что где-то есть безумец по имени Кронос, который слишком всерьёз относится к греческой мифологии и собирается меня «удочерить».

Хайдес снова подходит ближе. Я машинально трогаю волосы и сразу понимаю: это коса. Причём сделана аккуратно. Ветер больше не взлохмачивает волосы. И пока я об этом думаю и смотрю, как Хайдес носком пинает камешек, у меня тает сердце. Какие бы проблемы у меня не были — маленькие или большие, — он сумел бы их решить. Даже если я не прошу.

— Ответишь на один вопрос? — нарушаю тишину. Он негромко мычит: мол, говори. — Раз Кронос всё воспринимает буквально и для него я — Артемида… мне что, придётся охотиться на зверей? Притащить ему кабана в знак своей «достойности»? Или телёнка — на алтарь девственниц?

Голова Хайдеса резко поворачивается ко мне, на лице уже расплывается улыбка.

— Ты нелепая, — срывается у него смешок.

— А что не так? Вопрос по делу, — пытаюсь возмутиться, но его улыбка заражает и меня.

Он тянется и щипает меня за щёку:

— Прекрати свои глупости.

— Вообще-то это тебе следовало бы завести пса, если уж мы придираемся к деталям, — добавляю рассеянно, перебирая в голове школьную мифологию.

— Да ну? — он нарочито ироничен.

— Да. И носить чёрные кожаные штаны с заклёпками, — увлекаюсь внезапной идеей. Потом изображаю скорбь: — Или ты не носишь их, потому что тогда все увидят твои худые ноги, Хайдес?

Он ошарашен ровно на секунду. Я вытащила старую шутку — с того утра, когда ввалилась в его комнату, а он стоял голый и одевался. Я тогда не отлипала от темы его «немускулистых ног», и, кажется, он принял это близко к сердцу.

Хайдес шагнул ко мне:

— Забери свои слова.

— Ни за что.

Он рвётся вперёд с лукавой ухмылкой — и просчитывается: он гораздо более отвлечён моментом, чем я. Моя голова — с ним, но часть меня по-прежнему в палате у Ньюта. Концентрации хватает, чтобы подставить ему подножку.

Хайдес спотыкается. Впервые с момента нашего знакомства я успеваю его обойти, быть на шаг впереди. И именно теперь ошибаюсь я: слишком рано праздную победу и не замечаю, как его руки цепляются за мои бёдра и тянут меня вниз.

Он переворачивает нас так, чтобы упасть на песок самому, а я оказалась сверху и не ушиблась. Глухой удар его спины о песок заставляет меня вздрогнуть.

— Ты не ушибся? — спрашиваю.

И в ту же секунду он:

— Ты не ушиблась?

Я поднимаю лицо, встречая его взгляд. Если бы не яркая луна, его глаза были бы совсем тёмными; а так — серебристо-серые, как всегда, красивые. Мы одновременно улыбаемся — осторожно, смущённо. Между нами, всё странно: мы не можем быть далеко и не можем быть слишком близко. Я не могу его простить — и не могу ненавидеть. Не могу сказать «уйди» — и не нахожу сил попросить «останься».

Мы молча смотрим друг другу в глаза. Его пальцы играют с моей косой — кажется, он даже не осознаёт этого.

— Чей любимец у луны сегодня — он или она?

Он улыбается и морщит нос. Кончиком указательного пальца касается моих губ:

— Всегда ты, Persefóni mou. И всегда будешь ты, i mikrí mou agápi.

Каждый раз, когда он говорит по-гречески, мне безрассудно хочется попросить повторить. У него красивый голос — тёплый, хрипловатый, — а на греческом он становится ещё чувственнее, мелодичнее, словно он поёт.

— Что это значит?

— «Персефона моя», — нарочно дразнится.

— А второе?

Он колеблется. При обычном свете я бы поняла, краснеет он или нет.

— «Моя маленькая любовь». I mikrí mou agápi.

Теперь я точно знаю, что мои щёки пылают. Хайдес отводит взгляд, смущается, а у меня сердце грохочет так, что готово разорвать грудь.

— Скажи ещё раз, — шепчу.

Он будто переваривает просьбу, а потом произносит медленно, лаская каждым слогом:

— I mikrí mou agápi, Persefóni mou, agápi mou. — Его ладони идут в такт словам, словно он слепой, который запоминает моё лицо по касаниям: — «Моя маленькая любовь. Персефона моя. Любовь моя».

Я распахиваю глаза. Если бы не ветер, не музыка со всех концов острова, не пьяные голоса и преждевременные хлопки петард — он бы услышал, как бьётся моё сердце.

— Молись своим богам получше, потому что мне хочется тебя поцеловать, — признаюсь.

Его рука замирает. Скользит к затылку, перехватывает косу у основания и потягивает меня к себе. По нервам пробегает разряд.

— Можешь и так.

— Нет.

Я криво улыбаюсь и откидываю с его лба прядь. Даже растрёпанные, волосы у него лежат идеально.

— Megálos pónos ston kólo.

— Ласковые греческие словечки тебе не помогут, — предупреждаю.

— Это значит «большая заноза в заднице».

Он смеётся ещё до того, как я успеваю толкнуть его и сделать вид, что обиделась. Я сползаю с него на песок, он перекатывается туда-сюда и задевает меня нарочно. Я пытаюсь отпихнуть его, а он липнет ещё сильнее: набирает горсточки песка и пытается запихнуть мне за ворот и в волосы; я, всхлипывая от смеха, умоляю его прекратить.

Побеждаю только тогда, когда атакую его причёску и начинаю тщательно её портить.

— Ладно, ладно! — почти истерично сдаётся Хайдес. — Ты выиграла. Игра окончена. Всё.

— Ну и Дива, — бормочу.

— Я слышу.

— На это и расчёт.

Я поворачиваю голову, не двигаясь — спиной в песок. Грудь Хайдеса ходит чаще обычного после нашей возни, а на лице — улыбка. Лунный свет ложится на шрам, подчеркивая изгиб его губ — ту полоску уязвимой кожи, которая делает его для всех открытым, а для меня — прекрасным.

— Знаешь, — говорю тихо, будто делюсь секретом, — может, сегодня любимец луны — ты. Она освещает ту часть, которую ты считаешь самой некрасивой, — левую сторону лица. — Хайдес замирает и слушает. — Возможно, она тоже хочет сказать тебе, что ты красив.

Он не отвечает — и не нужно. Его рука находит мою сразу. Мы снова сцепляем пальцы и лежим так, в темноте, под шум чужого праздника.

Я хочу, чтобы всё оставалось таким. Хочу встать и застрять именно в этой главе — там, где я могу любить его и мне не нужно никого прощать. Ни его, ни его семью. Хочу, больше всего, чтобы это была та часть книги, где я ещё успеваю спасти своего брата.

— В новогоднюю ночь я всегда загадывал желание. С самого детства.

Он всё ещё смотрит вверх, и его шрам сияет серебристым ореолом.

— И что ты просил?

Он пожимает плечами:

— Всегда одно и то же: быть счастливым.

Я обдумываю его слова и следующую мысль, которую хочу озвучить:

— Ты из тех, кто верит в поговорку: «Загадаешь вслух — не сбудется»?

Краешек его губ приподнимается:

— Нет. Наоборот, я верю, что произнесённое вслух желание становится сильнее. Я всегда думал: так оно быстрее дойдёт до того, кто может его исполнить.

— И чего ты попросишь сегодня?

— Чтобы ты была счастлива, — без раздумий. И ничто в его голосе не даёт повода усомниться. Именно этого он хочет.

Наконец Хайдес поворачивается. Наклоняет голову, чтобы встретиться со мной глазами. Улыбается. Но не мне — а какой-то своей мысли, что приходит к нему, пока он смотрит на меня. Его дрожащая ладонь касается моей щеки и задерживается, принимая её в свой тёплый приют.

Он всё ближе. Я замечаю это только тогда, когда кончик его носа касается моего. Его дыхание греет мои губы, его запах смешивается с морским, и я уже вцепилась в его свитер. Одна половина меня кричит: поцелуй его, это сделает тебя счастливой хоть на миг. Другая шепчет: не смей, пока Ньют не очнётся, я не имею права быть счастливой.

— Прости, Хейвен, — выдыхает он мне в губы. — Извини.

— Теперь за что? — он ведь уже просил прощения за всё, что связано с моим братом.

Его пальцы вплетаются в мои волосы, склоняя мою голову.

— Прости, что я не собираюсь спрашивать разрешения поцеловать тебя. Даже если ты злишься. Я просто сделаю это. Потому что я должен.