Дело смерти (ЛП) - Халле Карина

«На них ставят эксперименты», — напоминаю я себе. — «Помнишь, что Эверли говорила о тестировании? Возможно, они здесь не для козьего молока».

Меня бросает в дрожь. Я всегда ненавидела опыты на животных, хотя и знаю, что в некоторых аспектах для медицинской науки это необходимо. Тем не менее, это худшая сторона любой области нейробиологии. Я знаю, что эксперименты на крысах помогают нам разрабатывать лекарства для лечения таких болезней, как Альцгеймер, или, черт возьми, даже Аддерал изначально апробировали на них. Но это не значит, что мне это должно нравиться.

Решаю вместо этого пойти к курятнику, чувствуя укол отвержения со стороны коз. Куры, по крайней мере, подбегают ко мне, кудахтая.

— Жаль, что у меня нет для вас еды, — говорю я им.

Они дружно склоняют головы набок, требуя угощения.

Внезапно воздух разрывает оглушительный звук, от которого по спине бегут мурашки, словно кто-то провел ногтем по стеклу. Все куры разом поднимают тревожный гул.

Это было похоже на козленка, но в то же время… и не совсем.

Ветер снова играет моими волосами, на этот раз неся с собой ледяной холод, и я смотрю на вход в сарай, откуда донесся звук. Там темно. Гораздо темнее, чем несколько минут назад. Я едва различаю, что внутри — несколько тюков сена, стойла.

Пронзительный крик раздается снова.

Я вздрагиваю.

Теперь он громче.

Звучит так, будто кому-то больно, и, как бы мне ни было страшно, я не могу это проигнорировать. Даже когда я вхожу в сарай, и темнота смыкается вокруг меня. Она почти осязаема, как влажный воздух, словно тяжелое одеяло, которое давит на плечи.

Петля.

«Позови Ника, — шепчет внутренний голос. — Вернись и позови Ника».

Но, как и все те разы прежде, мое тело движется без моего приказа. Я чувствую полную потерю контроля, просто шагаю — одна нога перед другой — навстречу этому ужасному, страшному звуку.

Сердце колотится в горле, дышать тяжело.

— Вы в порядке? — с трудом выдавливаю я, медленно продвигаясь вперед, вглубь темноты. Постепенно мои глаза привыкают к серому свету, льющемуся через боковые окна, но он лишь подчеркивает густоту теней.

И тогда я вижу это.

У дальней стены, у самого пола, что-то извивается.

Оно розовое.

Влажное, розовое и прикреплено к стене.

Сначала мне кажется, что это поросенок, застрявший в какой-то паутине, или в чем-то жидком. Может быть, он застрял за стеной и пытается прорваться наружу. Мой мозг сначала ищет самые рациональные объяснения, пытаясь осмыслить то, что я вижу.

Но когда я подхожу ближе, и это открывает рот, издавая очередной пронзительный визг, леденящий душу, я понимаю, насколько ужасно ошиблась.

Поросенок, застрявший в стене, — это хоть как-то укладывается в рамки этого мира.

То, на что я смотрю, не укладывается ни в какие рамки.

Ни в одном из миров.

Это козленок. Полностью лишенный кожи. Только розовые, красные и темно-бордовые слои мышц, кремовые прожилки жира. У него нет глаз; вместо них из глазниц тянутся длинные, извивающиеся нити, сливающиеся со стеной, расползаясь по ней, как плесень.

Козленок-монстр снова визжит.

Тело охватывает такая волна отвращения, что меня рвет. Я не могу сдержаться.

Меня рвет прямо на бетонный пол сарая. Я не в силах удержать это внутри, не в силах понять, на что смотрю, знаю лишь одно — это неправильно. Это ужасно неправильно. Моя бабушка бы сейчас крестилась, клянясь, что эта тварь не от Бога, не от природы.

Козленок ничего не замечает. Он бьется, раздаются влажные, хлюпающие звуки, его мышцы сокращаются в попытке вырваться. Белые нити выходят не только из глазниц, но и изо рта, проступая под мышцами, словно змеи.

«Мицелий», — проносится у меня в голове. — «Это не нити, это мицелий».

Грибы пожирают его заживо.

Меня уже вот-вот снова вырвет, как вдруг я слышу за спиной шаги.

Я оборачиваюсь, прикрывая рот рукой, и вижу, что ко мне приближается Ник. В силуэтном освещении я не вижу выражения его лица, но он настораживает меня. Его походка… Целенаправленная. Властная.

— Что это? — с трудом выдыхаю я, пытаясь сдержать новый приступ тошноты. — Ник. Этот бедный козленок. Что с ним происходит?

Он останавливается рядом со мной, и я наконец могу разглядеть его лицо. Исчез тот хиппи-серфер, который ловит волны неподалеку. Теперь он другой. Возможно, тот, кем он всегда был на самом деле.

— То, о чем ты не должна говорить никому, — говорит он. Его карие глаза серьезны, а слова еще серьезнее. — Ты ничего этого не видела.

— Но что это? — восклицаю я. — Что с ним случилось?!

Он просто смотрит на меня.

— Тебе нужно вернуться к своей группе и забыть, что ты это видела.

Я качаю головой.

— Я не могу. Мне нужно…

Тварь снова издает тот леденящий душу визг.

— Пожалуйста, просто прекратите его мучения! — кричу я.

— Я разберусь, — говорит он. — Уходи.

Но я чувствую, что должна стоять на своем.

— Или что? — спрашиваю я.

Его глаза сужаются. Такие чертовски холодные. Такие чертовски серьезные.

— Я заставлю Эверли и Майкла зачитать тебе договор о неразглашении, который ты подписала.

— В нем не говорилось о том, чтобы не обсуждать происходящее, пока мы здесь!

— Ты вообще читала его? — с насмешливым фырканьем спрашивает он. — Я серьезно, Сидни. Заговоришь об этом — и на тебя подадут в суд. И на какие, интересно, шиши ты собираешься судиться? У тебя нет работы, нет даже стипендии. У тебя нет ничего.

Я сжимаю челюсти. Да пошел он. Он просто притворщик, придурок под маской.

Он кивает головой в сторону выхода, и я ухожу.

Я и рада выбраться оттуда, и в то же время настолько, блядь, потрясена, что, выйдя из сарая, даже не пытаюсь догнать остальных студентов, которые уже ушли вперед, расходясь на обед.

Я направляюсь прямиком в кабинет Кинкейда и колочу кулаком в дверь, пока он не открывает.

Его выражение лица одновременно настороженное и облегченное. Он рад меня видеть и в то же время… нет.

— Ты рано, — говорит он, приподнимая бровь.

— Закрой дверь, — быстро говорю я, врываясь внутрь и плюхаясь в кресло, я закрываю лицо руками и раскачиваюсь взад-вперед, как пациентка из психушки.

Я слышу, как он закрывает ее, затем поворачивает ключ, подходит ко мне и присаживается на корточки рядом с креслом, кладя руку мне на колено.

— Сид, — мягко говорит он. — Что случилось?

По тому, как он произносит мое имя, я понимаю, что он думает, что у меня снова был приступ. Что я буду говорить о призраке Фариды, или о другом студенте, или об Амани.

Я выпрямляюсь, убирая руки от лица.

— Я кое-что увидела. В сарае. Ник заставил меня пообещать ни с кем об этом не говорить. Сказал, что договор о неразглашении действует, даже здесь.

— Что это было? — спрашивает он, глядя на меня с нахмуренным лбом.

— Он соврал насчет договора?

— Сейчас не беспокойся об этом, — спокойно говорит он, слегка сжимая мое колено. — Ты можешь рассказать мне. Расскажи, что случилось. Что ты видела?

Я делаю глубокий вдох и рассказываю ему все, снова чувствуя тошноту. Образ розового существа никак не выходит у меня из головы.

— Что… это было? — спрашиваю я.

Все это время его лицо оставалось бесстрастным. Ничто из того, что я рассказала, не удивило его.

— Похоже на то, что это дела лаборатории, — говорит он.

— Над чем ты, возможно, работал?

Его темная бровь приподнимается.

— Я тоже подписал договор о неразглашении, Сид.

Я бросаю на него сердитый взгляд.

— О. Поняла. Знаешь, немного сложно доверять тебе, если ты даже не можешь быть со мной честным.

— Именно в этом и заключается доверие, — просто говорит он. — Это вера.

— Ну, извини, если сейчас я не испытываю особого доверия. Куда ни посмотрю здесь — одна ложь за другой.