Его самое темное желание (ЛП) - Робертс Тиффани

Сердце Векса ускорилось, чтобы соответствовать ритму Рида, и его дыхание стало прерывистым. Оба ощущения оставались отдаленными, но они создавали давление в груди, которое было все труднее игнорировать с каждым затрудненным вдохом.

Мысли проносились в голове Векса — его собственные и Рида, смешанные, когда два голоса сливались в один.

Мертвы. Все мертвы.

Они не могут умереть.

Почему это случилось с нами?

Почему это произошло?

Рев пламени стал оглушительным. Рид скорчился в канаве, тлеющие угли и зола падали на его перепачканную сажей кожу и грязную одежду. Имена и лица проносились в его голове, все они были потеряны для мира, потеряны для времени, потеряны для всех и вся, кроме Векса.

Детский вопль горя и боли вырвался из горла Векса, потрясая его до глубины души.

— Ш-ш-ш, — произнес кто-то успокаивающим, нежным голосом ему в ухо. Свет от проклятых костров померк.

Кончики пальцев скользнули по его лицу, холодя разгоряченную кожу, и убрали влажные волосы со лба.

Кинсли.

Векс изо всех сил пытался заговорить, произнести ее имя, но не смог издать ни звука. Но он чувствовал свое тело, чувствовал что-то под собой, что-то сверху.

Его тюфяк. Его одеяла. И это прикосновение к его лицу, этот голос — его Кинсли. Его пара.

Он потянулся к ней, но не мог пошевелиться, не мог дотянуться до нее.

— Спокойно, — сказала она, поглаживая его по щеке. — С тобой все в порядке. Тебя там нет, больше нет. Мы здесь, Векс.

Ее голос звучал устало, даже… испуганно, чуть хрипловато, чуть тоньше. Немного неуверенно. Что случилось? Что же произошло?

Сердце Векса забилось сильнее. Баргест. Он сражался с другим баргестом, которого пропустил. Были ли еще? Была ли ранена Кинсли? Была ли она… была ли…

Пламя проиграло свою битву с тьмой.

В своем сознании Векс цеплялся за что-то, борясь, чтобы остаться там, с Кинсли, но ощущение ее присутствия уже исчезало. Больше никаких прикосновений, никакого тепла, никакого сладкого, успокаивающего голоса. Только пустота.

Пустота и агония.

Векс дрейфовал по бурлящему, неистовому морю, отданный на милость волнам боли. Расстояние между его разумом и телом делало его страдания все меньше и меньше по мере того, как проходили минуты, или часы, или дни. Воспоминания кружились в голове и вокруг него, неотличимые от того, что, должно быть, было вызвано лихорадочным воображением. Голоса взывали к нему изнутри и снаружи, их призрачные слова кружились в водовороте, который держал его в плену.

Тень, Эхо и Вспышка. Его люди — как его клан, так и те, кто пришел позже. Смертные и бессмертные, с которыми он имел дело. Кинсли.

Больше, чем кого-либо другого, он слышал Кинсли, и именно ее голос стал самым сильным, самым чистым. Она была его единственной связью с реальностью. Но у него не было сил придвинуться к ней ближе, не было сил даже разомкнуть губы и издать даже малейший звук.

Небытие снова поглотило его, держа в плену, пока, наконец, темнота не отступила. Он наблюдал, как маг, одетый в капюшон, тяжелую мантию и иллюзорный саван, прогуливается по лагерю, разбитому в тени его башни.

Его гнев снова всколыхнулся, когда он взглянул на перепачканных гоблинов в лагере. Он отметил их изодранную одежду, их усталость, их настороженность. Их ожоги и шрамы — гораздо больше, чем кто-либо из них когда-либо мог заслужить.

И его гнев столкнулся с отвращением к самому себе, когда он увидел проблески надежды, слабые, но неоспоримые, в их глазах.

Возвращайся в свою башню, призвал он мага. Лиши их убежища. Пусть они не надеются напрасно на то, чего ты не можешь им дать!

Но маг прошел дальше, войдя в палатку старейшины.

Старейшина гоблинов сидел в грязи, с обнаженным торсом, перед ним в миске горели ароматные травы. Его тело было вымазано краской — черной в честь новолуния, в честь тьмы, поглотившей его родню. Черной в знак траура.

Серые глаза старейшины пронзительно смотрели на мага.

— Ты вторгся в мои владения, — категорично заявил маг.

— Мы ищем убежища, — спокойно ответил старейшина. — Рассказы о темном волшебнике привели нас в эту долину.

— Зачем тебе понадобился темный волшебник?

— Чтобы защитить нас от света.

Что-то пронзило сердце Векса, повторяя то, что почувствовал маг в тот момент.

— У меня нет милостыни, которую я мог бы предложить, — сказал маг.

Старейшина поднял ладони вверх и склонил голову.

— Нам нужна только земля, на которой мы могли бы построить новый дом. Большего мы и не просим.

— То, о чем вы просите, уже является гораздо большим.

Вздохнув, старейшина закрыл глаза и опустил руки на колени.

— Многие существа шепчутся об этих землях. Они шепчутся о темном волшебнике, да, и шепчутся о его крови. Некоторые утверждают, что он наш родственник. Гоблин. О многом и даже большем я прошу тебя, маг, воистину. И даже больше… Но гоблин ты или нет, ты знаешь, о чем я действительно прошу.

Нет. Не слушай его слов, ты, проклятый дурак. Он не знает, чего просит!

Старейшина открыл глаза, встретившись взглядом с магом.

— Я прошу твоего позволения, маг, чтобы мой народ мог жить. Ни больше, ни меньше. Я думаю, ты знаешь, не так ли? Знаешь, что это такое — не иметь ни места, ни покоя? Зная, что это такое, когда за тобой охотятся из-за того, кто ты есть, и ни из-за чего другого.

Маг склонил голову набок.

— Ты слишком много предполагаешь, старейшина.

— Возможно, — кивнув, ответил старейшина. — И все же я могу говорить только то, что у меня на сердце. Свою правду.

В иллюзорных тенях, скрывавших лицо мага, его губы изогнулись в легкой задумчивой улыбке. Он уже принял решение.

И это решение никогда не может быть отменено.

Пустота поглотила Векса. Он плыл сквозь нее, обезумевший, измученный, но не способный заснуть, измученный жаждой, но не способный пить, голодный, но не способный есть. Только легкие прикосновения Кинсли прерывали его страдания. Только ее тихие слова облегчали его мучения. Эти слова, эти прикосновения, все только для него, исходили из мира, которого он не мог достичь, в котором не мог ориентироваться, который не мог увидеть.

Из мира, за возвращение в который он будет бороться до тех пор, пока не перестанет существовать.

Он почувствовал успокаивающее тепло на своем лбу и легкий намек на влагу. Кинсли снова заговорила с ним, прикладывая теплую влажную ткань к его лицу. Заботясь о нем.

Что я сделал, чтобы заслужить это? Чтобы заслужить ее?

Это не имело значения. Он сделает все, что…

Вскоре ее голос и прикосновения снова ускользнули из его сознания. Опять он не мог прильнуть к ней, не мог осознать ее присутствие и вернуться к ней. Несмотря на всю власть, которой он обладал, он был совершенно беспомощен. Совершенно бесполезен.

Так же, как когда Благие ворвались в мой дом. Когда они убили мой народ.

Векс зажмурился. А может быть, его глаза были закрыты все это время? Он не мог сказать. Темнота за веками была такой же, как и окружающая его, — безграничной, неизбежной, знакомой.

Но она не была пустой. Она никогда не была пустой, по-настоящему. Кинсли все еще была там. Она не прикасалась к нему, но была близко, и ее присутствие было очевидным. Его душа знала это, тянулась к ней, взывала к ней, тосковала по ней. По Кинсли.

Тем не менее, она оставалась вне его досягаемости. Хотя он и чувствовал ее присутствие, Кинсли не было с ним в этой темноте, и это было к лучшему. Она заслуживала гораздо лучшего, чем это.

Звук защекотал его ухо. Он был слабым, как будто его принесло ветром с большого расстояния — как и многие другие звуки в этой пустоте. Но когда он сосредоточился, звук обрел форму. Не просто один звук, а несколько, наложенных друг на друга, чтобы сформировать большее целое.

Музыка лилась из барабанов, свирелей и лир. Он не слышал ничего подобного уже… много столетий.