Игра титанов: Вознесение на Небеса (ЛП) - Райли Хейзел

Я кривлюсь и обхожу его сбоку.

— Звучит не особо похоже на «Арес» по-гречески.

— Зато значит «Тупица». Это его имя.

Я решаю замолчать и позволить ему выговориться. Но чем дольше смотрю, тем яснее понимаю: передо мной не жестокий парень, изливающий злость. Передо мной Малакай — ребёнок, который хотел только, чтобы его любили. Ребёнок, которого бросили, а потом усыновили люди, не сумевшие дать ничего, кроме стабильного счета в банке. Здесь, сейчас, передо мной — просто испуганный мальчик.

Когда он обрушивает на грушу пять ударов подряд — быстрых, беспощадных, — я прижимаю ладонь к груди.

— Начинаю жалеть этот sakos tou box.

Хайдес замирает. И сквозь ярость на его лице проступает тень веселья. Лучик солнца среди грозовых туч.

— Ах вот как?

Я пожимаю плечами и сажусь на ближайшую скамью.

— Мне больше нравились твои греческие уроки сексуального характера.

Вижу, он хочет проигнорировать, снова поднимает руки к груше, но так и замирает.

— Знаешь, если что-то тебя гложет, проще поговорить, чем долбить по неодушевлённой вещи, — напоминаю я.

Он поворачивает ко мне голову с такой медленной осторожностью, что у меня трескается сердце. Злости больше нет. Исчезла. Внутри — вихрь эмоций, которые я едва улавливаю.

— Спорно.

— А как по-гречески будет «ты всегда права»?

Он хмурится, мнётся и только потом отвечает:

— Pánta écheis díkio.

Я стреляю в него взглядом:

— Ну вот. Ты и сам это говоришь. Значит, тебе стоит меня послушать.

Хайдес не сразу понимает, что я его поддела. Мне всё же удаётся выжать из него крохотную улыбку. Плечи опадают, поза перестаёт быть напряжённой, руки опускаются.

Я сгибаю указательный палец.

— Иди сюда, agápi mou.

Повторять не приходится. Он расстёгивает перчатки и бросает на пол, четырьмя широкими шагами оказывается рядом. Вместо того чтобы сесть рядом, опускается передо мной на колени. Я, разводя колени, ближе подтягиваю его; он устраивается между ними, кладёт предплечья мне на бёдра.

Обнимаю его за шею, перебираю пальцами волосы у основания затылка.

— Ádis mou, — шепчу, не переставая гладить.

Он закрывает глаза и отдаётся моим прикосновениям. Высокий, крепкий парень — и сворачивается между моих ног, ловит каждое движение моих пальцев.

— Нравится, когда ты говоришь по-гречески. Но боюсь, одной греческой речью меня не отвлечь.

Я на секунду задумываюсь.

— Думаешь, нет, agápi mou?

Его руки скользят мне на талию, притягивают к себе. Даже стоя на коленях, он всё равно выше, но наши лица оказываются на одном уровне. Он касается кончиком носа моего.

— Тогда мои уроки не зря.

— Не проведёшь, — дразню. — Я видела, как ты весь засветился, когда я назвала тебя «любовь моя» по-гречески.

Он закатывает глаза:

— Только не вздумай это распространять. У меня репутация повелителя Аида.

— Нет, Хайдес, потому что ты не настоящий греческий бог. У тебя просто его имя, — невозмутимо напоминаю. — Вам всем пора на семейную групповую терапию. Вместе с Кроносом и Реей.

Он кривится, но недолго: мои слова его забавляют. Щипает меня за бока, надеясь, что мне щекотно.

— Ты такая заноза.

Я касаюсь его щеки лёгким поцелуем:

— Заноза, которая всегда знает, как тебя отвлечь.

Он щёлкает языком и качает головой. Я чувствую, как его пальцы ныряют мне под свитер.

— Хейвен, дело не в том, что ты делаешь или говоришь. Это ты — моя отвлекашка. Сам факт твоего существования отвлекает меня от всего остального.

В том, как он это произносит, что-то не так.

— Почему у тебя такой трагический тон?

— Потому что ты не можешь иметь надо мной такую власть, понимаешь? — он сглатывает всухую. — Это страшно. Как было страшно так надеяться на Кроноса и Рею — и в итоге быть закинутым в их мир игр и обмана.

Я смотрю молча, сердце крошится в пыль. Я знаю, как ему больно — поняла это. И знаю, как им всем было больно. Не только Хайдесу. Афина, у которой броня из холодности. Афродита, пытающаяся любить всех. Аполлон, который держится в стороне. И Гермес — солнечный зайчик.

— У меня нет над тобой власти, — говорю твёрдо. Беру его лицо в ладони и прижимаю лоб к его лбу. — И я не хочу. Так же как ты не должен иметь её надо мной. Любовь — это не власть.

Он глядит так, словно зависит от моих слов, и я открываю ему тайны Вселенной.

— Если ты не хочешь власти надо мной… чего ты хочешь?

Думать не приходится ни секунды:

— Твоего счастья. Больше ничего, — большим пальцем глажу его щёку.

Хайдес кивает, уходит внутрь себя. Словно конспектирует, чтобы потом выучить.

— Любовь — это ещё и идти за тобой сюда, смотреть, как ты колотишь грушу, и отказываться ради этого от фаршированных цукини в кафетерии, — добавляю, разряжая воздух.

Выходит. Он криво улыбается:

— Любовь — это терпеть Лиама Бейкера исключительно потому, что он твой друг.

— Лиам не так уж плох, как мы ему даём понять, — неожиданно заступаюсь. — Главное — не говорить ему этого. Иначе распояшется.

Хайдес соглашается. Меня это даже чуть удивляет — косвенно он признаёт, что Лиам не ужасен.

Я уже собираюсь продолжать наш экспресс-обмен «что такое любовь», но, встретившись с его взглядом, понимаю: настроение снова сменилось. Злость ушла, но и спокойствия нет. Он прикусывает губу и тонет в своих мыслях.

— Всё в порядке?

Он едва заметно вздрагивает.

— Я одну штуку сделал. Ещё до вылета из Греции.

Я замираю.

— Что?

— Я… — он выдыхает. Его ладонь продолжает гладить мою голую кожу на пояснице, рисуя воображаемые узоры. — Я заказал санитарный рейс. Чтобы перевезти Ньюта из Греции в больницу, что ближе всего к Йелю.

Если я до этого просто застыла, то теперь даже ресницами шевельнуть не могу.

— Хайдес… зачем? — во мне уже поднимается волна благодарности.

— Я не доверяю своему отцу. И Куспиэлю не доверяю, хотя у него, может, и есть принципы. И я не могу вынести, как ты смотришь на Ньюта. Когда ты с ним прощалась, я окончательно понял, что поступаю правильно.

Мои пальцы вцепляются в его волосы; лёгким нажимом склоняю его голову, чтобы поймать взгляд.

— Ты не представляешь, насколько ты меня сейчас осчастливил.

Я смогу к нему ездить. Смогу спать спокойнее, зная, что брат не заперт в какой-то комнате в Афинах. Подальше от Кроноса и его безумия. Здесь, рядом. Не так близко, как хотелось бы, но мне хватит.

— Так ты сможешь быть рядом с ним, — кивает он. — Я тоже поеду, если ты захочешь.

Я стираю расстояние и крепко обнимаю его. Хайдес отвечает сразу. Мы застываем, сцепленные — я сижу, он всё ещё на коленях, — а я шепчу бесконечные «спасибо», и он едва не выжимает из меня воздух, так сильно прижимает.

Отстраняюсь только затем, чтобы озвучить внезапное сомнение:

— Но как ты это провернул? Это стоило кучу денег. Ты украл их у Кроноса?

Он мотает головой:

— Было бы так просто — я бы уже погасил долг твоего отца, — бурчит. И сразу видно: дальше ему сложнее.

— Тогда кто дал?

Он мнётся:

— Это деньги Гипериона и Тейи, наших дяди с тётей. Когда я рассказал о плане Зевсу и остальным, они сразу предложили попросить помощи у своих родителей.

Значит, правда — они здоровая часть семьи. Я даже слов не нахожу. Хочется ворваться в кафетерий и обнять каждого. И всё же в Хайдесе цепляет что-то невысказанное. Спрашивать не надо — он сам говорит:

— Это Арес предложил. И он же позвонил Гипериону.

— А.

Ну, это мило с его стороны. Но он всё равно козёл-провокатор с длинным языком. Верю: однажды у Афины лопнет терпение — ненадолго, знаю, — и она ему этот язык укоротит.

Ладони Хайдеса скользят с моей спины на бёдра; он слегка хлопает по ним.

— Итак…

— Кажется, ты только что заслужил моё прощение.

Его серые глаза вспыхивают радостью, но лицо остаётся спокойным:

— Я делал это не ради прощения. Это был правильный шаг после того, что мы наговорили.