Игра титанов: Вознесение на Небеса (ЛП) - Райли Хейзел

— Я снова и снова вижу, как вы с Аресом целуетесь, Хейвен, — признаётся он. — Смотрю сейчас на твои губы и не могу не думать о его губах на них. Это грёбаная пытка.

— Я…

Большим пальцем он касается моей нижней губы:

— Хейвен, я хочу целовать тебя часами, пока не сотру с твоих губ его вкус. Хочу целовать тебя, пока ты не забудешь, что значит целовать кого-то, кто не я.

— Мне не нужно, чтобы ты заставлял меня что-то забыть, — успокаиваю его.

Он криво улыбается:

— То есть ты не хочешь, чтобы я тебя целовал?

Я тянусь, чтобы стереть расстояние, между нами, но Хайдес отворачивает голову, и мои губы лишь скользят по его челюсти.

— Это не смешно, — ворчу, как ребёнок.

Он легонько щёлкает меня по щеке и украдкой косится на мои часы:

— Поздно. Почему бы тебе не лечь спать, а мы поговорим завтра? Полагаю, ты вымоталась после всего, что случилось этой ночью.

Стоит ему попытаться отстраниться, как я хватаю его за свитер:

— Нет, я не устала. Останься. Со мной. Я хочу поговорить сейчас. Никакого «завтра».

Он проводит указательным пальцем под моим глазом — по всей длине, задумчиво:

— У тебя два огромных синяка под глазами — ты слишком долго нормально не спишь. И лицо у тебя измученное, Хейвен. Я должен поступить правильно и отправить тебя в кровать, но если ты просишь остаться таким голосом и с такими глазами… Я…

— Я не усну, пока мы не поговорим.

Хайдес вздыхает и отходит. Я позволяю — знаю, что убедила его. Он оглядывается и садится на пол, жестом приглашая меня.

Я ещё не готова лезть в историю про Ареса и Персефону… Поэтому задаю вопрос, который гложет меня с восьмого января:

— Как твои родители замяли убийство Афродиты?

Его поза мгновенно каменеет при воспоминании о сестре. Он берёт мою руку и сжимает в своих ладонях:

— Самоубийство. С фальшивым диагнозом депрессии, подписанным психиатром, которого знает Кронос.

— Но ректор Йеля… Почему никто не узнал, что она умерла на крыше корпуса?

— Хейвен… — он вздыхает. — Ты удивишься, если я скажу, что ректор Йеля не раз ужинала у моего отца? Они знакомы много лет.

— Нет, не удивлюсь, — признаю.

— А если скажу, что у него друзья и в попечительском совете?

Я фыркаю:

— Боже, да сколько же людей знает твой отец? У него связи везде?

Моя ирония мало что меняет: Хайдес остаётся серьёзен, глядя на меня:

— Везде, Хейвен. Ты не представляешь, сколько «друзей» покупается за деньги.

Представляю — ещё как. Но молчу. Закрываю глаза и позволяю ему гладить тыльную сторону моей ладони. Когда всё-таки смотрю, отслеживаю линию его профиля. Застреваю на губах. И в голове вспыхивает картинка: другая девушка целует его.

Пальцы сами собой сжимаются в кулак — тот самый, что лежит у него на коленях. Хайдес и бровью не ведёт; мягко разжимает мой кулак и расправляет пальцы.

— Спустя год после лабиринта… — шепчет он, голос предательски ломается. Он прочищает горло. — Через год после того, как я заработал шрам в лабиринте, родители повезли меня в частную клинику в США, чтобы убрать следы. Кожа была… непереносимая. По крайней мере, так они говорили. Врачи советовали подождать ещё несколько лет — я был слишком мал. Они не захотели ждать и положили меня под нож. Что-то пошло не так. Следы ожогов сняли, но инструменты всё равно оставили на мне клеймо того, что я пережил. Если посмотреть совсем близко и при правильном свете, ты увидишь ещё пятна от огня. — Он тяжело сглатывает. — Сначала отец хотел оперировать меня снова. Мать, после долгого разговора с врачами, отговорила: мол, лучше прожить жизнь с таким шрамом, чем с тем, что было до.

Сердце колотится так, что в груди звенит. Хайдес как раз подставляет левую сторону лица — там, где идёт шрам. Я касаюсь его кончиком пальца, будто он ещё свежий и может болеть:

— Я так счастлива, что ты выжил, — шепчу, голос полный эмоций.

Он подносит мою ладонь к лицу и касается её поцелуем:

— Я люблю тебя всем сердцем, Хейвен.

— Тогда почему ты не сказал, что Персефона тебя поцеловала? — выдыхаю я.

— Не называй её так. Персефона — это только ты, — одёргивает он.

Хайдес наклоняется, чтобы попасть в поле моего зрения.

— Скажи мне правду, прошу, — шепчу. — Это хоть что-то для тебя значило? Хоть каплю?

— Разумеется, нет, Хейвен, что за вопросы?

Не в силах усидеть, вскакиваю:

— Те вопросы, которые я должна задать.

Я начинаю наматывать круги по коридору, туда-сюда, без остановки. Хайдес, насестом устроившись на полу, провожает каждый мой шаг. Приподнимает бровь:

— И обязательно задавать их стоя, когда ты бегаешь марафон?

— Да, — выдыхаю. — Ходьба глушит тревогу, переживания и стресс…

— Ладно, но, если ты останешься рядом, я смогу помочь тебе почувствовать себя лучше.

От его низкого, хрипловатого тембра у меня бегут мурашки:

— Перестань меня соблазнять, — рычу.

Он коротко смеётся:

— Хейвен. Тот поцелуй ничего не значил. Я бы залез к тебе в голову, чтобы понять, как это сказать так, чтобы ты поверила — по-настоящему.

Я замираю к нему спиной:

— Если бы той девочкой в приюте с тобой была я… Ты был бы счастливее?

Ответа нет. Я считаю до десяти и оборачиваюсь. Хайдес подался вперёд, глаза прищурены — он смотрит так, как не смотрел никогда. Злой и ранимый одновременно:

— Я попросил бы повторить, потому что боюсь, что ослышался. Но если услышу это второй раз — взбешусь, Хейвен.

Я безнадёжно вздыхаю и прикусываю губу.

— Оставь губу в покое, — мягко одёргивает он.

— Если бы я была той девочкой в приюте с тобой… — продолжаю. — Разве это не было бы волшебно? Двое, знакомые с детства, в грустных обстоятельствах, которых разлучили, а потом… Ты ждал бы меня на том дереве, а потом мы встретились бы здесь, в Йеле. Разве это не красиво? А так ты любишь меня, но есть другая — с которой тебя связывает детство.

Хайдес неподвижен, и мне хочется подойти и помахать у него перед лицом. Его глаза не отпускают меня ни на секунду; он усаживается ровнее.

— Иди сюда, Persefóni mou, — приказывает негромко, но в голосе такая нежность, что сердце тает. — Сядь.

Ноги сами делают шаг. Стоит устроиться рядом на полу, как я замечаю, что он качает головой.

Хайдес щёлкает языком. Постукивает ладонью по своему бедру, и я невольно слежу за движением его пальцев. На среднем — простое серебряное кольцо, на указательном — с прямоугольным чёрным камнем.

— Ты ошибаешься.

Я понимаю, о чём он, но от того, как его взгляд скользит по мне, слова застревают в горле. Жар поднимается волной, скручивая живот.

— Не на пол, — журит он. — На меня.

Я автоматически поднимаюсь и сажусь на Хайдеса, обхватывая его бёдрами. Устраиваюсь у него на коленях, а он кладёт обе ладони мне на бёдра. Впервые я чуть выше его. Хайдес держит голову чуть запрокинутой, не теряя мой взгляд.

Прядь волос выскальзывает у меня из-за уха и падает, между нами. Он отодвигает её пальцем и облизывает губы.

— Ситуация с девочкой из приюта — дерьмовая. Даже не представляю, что ты чувствовала, когда она появилась, и что продолжаешь чувствовать. На твоём месте я бы уже слетел с катушек, — признаётся он. Его руки скользят по ткани моих джинсов и останавливаются у меня на бёдрах. Он тянет меня ближе, и наши тела смыкаются идеально, шов к шву. — В шесть лет я хотел от жизни только семью, которая меня усыновит. В десять — чтобы исчез мой шрам. В пятнадцать — сбежать от Кроноса и Реи. А в восемнадцать перестал чего-то ждать. Перестал чего-то хотеть от жизни, потому что смирился: она всё равно никогда не даст мне того, чего я желаю.

Я обвиваю его шею руками и перебираю волосы у основания.

— Потом я встретил тебя — на лестнице западного крыла. И снова начал чего-то просить. Только изменилось одно: я перестал просить для себя. Всё было ради тебя. Я хотел, чтобы у тебя была блестящая карьера здесь, в Йеле. Хотел, чтобы ты победила в моих играх. Хотел, чтобы ты стала сильной в бою. Хотел, чтобы ты выиграла те тринадцать миллионов, чтобы помочь отцу. Хотел, чтобы жизнь дала тебе всё, чего у тебя не было.