На твоей орбите - Эшли Шумахер

Это плохая идея.

Не знаю, становится ли она хуже, когда Сэм, стоящий справа от меня спиной к шторам, словно чувствует мое присутствие и поворачивается в мою сторону.

Чего еще я ожидала.

С нами так всегда.

Внезапно я начинаю стесняться себя. И платья, и бутоньерки, и макияжа, который выглядит недостаточно гламурно, потому что у меня было всего десять минут на приготовления.

Но Сэм смотрит на меня так, будто он Сэмми, а я Нова и принесла новые игрушки для Улиткограда.

Он отходит от стены, и мне кажется, что он двинется ко мне. Вместо этого Сэм обходит по краю танцпол, идет мимо столов с сумочками, закусками и пустыми стаканчиками к диджею. Тот корчит слегка раздраженную гримасу, а Сэм жестом просит его наклониться, показывает что-то на телефоне и возвращается ко мне.

– Что ты ему сказал? – спрашиваю я. С ночного инцидента это наши первые слова. Неплохо.

Сэм не отвечает.

Ему и не надо. Когда заканчивается танцевальный трек, ответ приходит сам собой.

– И-и-итак, ребята. У нас очередной взнос в университетский фонд для детишек диджея Томми, а это означает, что следующий хит играет по заявке вашего товарища. Ну-ка, поднимайте руки и давайте отрываться под… – он закрывает глаза, будто ему физически больно, – …праздничную классику Фрэнка Синатры «Have Yourself a Merry Little Christmas».

Кажется, я пришла так поздно, что миновала стадию всеобщей неловкости и попала сразу во всеобщее безумие и сахарную эйфорию: вместо ожидаемых разочарованных стонов и растерянных возгласов кто-то кричит: «Рождественский медляк!» – и все бегут танцевать, словно весь вечер ждали именно этой песни.

Но Сэм не ведет нас на танцпол. Взяв меня за руки, он тянет меня ближе в угол.

– А как же Эбигейл? – спрашиваю я Сэма, когда он кладет мои руки себе на шею, словно с той ночи в палатке не прошло столько времени.

– Фотографируется, – говорит он. – Для коронации.

И вот мы качаемся, едва переставляя ноги. Но мне кажется, что мы летим.

Это похоже на конец, наш танец. Словно мы начались и закончимся под приятный голос Синатры, поющий о том, как исчезнут беды.

Может, дело в Сэме. Он такой красивый в мерцающих огнях, линия его подбородка над отутюженным воротником рубашки кажется четче, руки под закатанными рукавами напряжены, пиджак забыт на стуле.

Все так по-взрослому: то, как он слегка улыбается, закручивая меня в танце. Платье кружится вокруг ног водоворотом звезд.

Мы могли бы танцевать где угодно – у забора, на кухне, на свадьбе, – и это ощущалось бы точно так же: тепло и безопасно, словно мы в доме из крепкого кирпича. Построенном над пропастью.

Я забываю про пропасть, когда Сэм наклоняется и шепчет мне на ухо:

– Выглядишь как королева.

– Улиткограда, – смеюсь я в ответ.

– Нет, – говорит он. – Вселенной.

Песня заканчивается, и мы должны разойтись, но Сэм прижимает меня невозможно близко к себе, грудью к груди. Он держится за меня, словно за буек в открытом океане.

– Еще одна, – шепчет он. – Я же заплатил.

Синатра замолкает. Наверное, опять поставят медленную, мы опять прижмемся друг к другу в углу и задержимся ненадолго в самом лучшем из плохих прощаний.

Но из колонок раздаются нежные тона «Бабулю сбил олень Санты», и я хохочу до боли в животе, почти забывая, что мы не пара, что Сэмми – это Сэм, что он встречается с нарушающей шаблоны Эбигейл Шепард, королевой вечера выпускников. Его настоящей королевой.

Сэм тоже смеется.

Наши лица сближаются, прямо как на кухне.

Только в этот раз никто нам не мешает. Мы все ближе.

И ближе.

И ближе.

* * *

Сэм

Поцелуй с Новой не похож ни на что, что я мог бы описать.

После первых встреч с психологом, где я не мог назвать чувства и события, о которых должен был говорить, я рассказал папе, как это меня расстраивало. Он предложил описывать вещи через отрицание. Называть то, чем они не являются. Папа сказал, это художественная концепция, которой его научил любимый школьный преподаватель.

Он сказал: «Сынок, иногда нарисовать предмет слишком сложно, но мы можем обмануть наш мозг и нарисовать пространство вокруг предмета. То же самое можно сделать с эмоциями. Перечисли все те вещи, которые ты не испытываешь, – иногда это помогает добраться до сути. Понимаешь?»

Я понимал. Вроде бы. Но теперь я понимаю это полностью.

Потому что целовать Нову – не больно.

Поцелуй с Новой – не столкновение языков, зубов и губ, как я ожидал. (Нет, он мягкий, и теплый, и нежный.)

Во время поцелуя с Новой – настоящего поцелуя – не звучат арфы, не играет романтическая мелодия, как показывают в фильмах. Вместо этого – песня о том, как дедушка смотрит футбол, а его жену сбивает олень. Не самый идеальный романтический момент, но так даже лучше. Больше подходит.

Поцелуй с Новой ничего не исправляет. Мне вдруг не приходит гениальная мысль о том, как решить все свои проблемы. Я даже не могу понять, какими проблемами стоит заняться в первую очередь, а все из-за чар, которые Нова сотворяет одними губами. (Но губы у нее действительно волшебные. Как они могут быть мягкими и в то же время немного шершавыми, словно самое гладкое в мире шлифованное дерево?)

Но самое важное: поцелуй с Новой не останавливает время, пускай и кажется иначе.

Я заставляю себя выпустить из рук свою звезду. Ее руки сползают с шеи мне на грудь. Время идет, танцоры танцуют.

Часы не останавливаются даже ради хороших событий – даже ради лучших. С коронами на головах и улыбками на лицах возвращаются Лис и Эбигейл. Они выходят из-за занавеса прямо рядом со мной и Новой, так близко, что я вижу каждую эмоцию, мелькающую у Эбигейл на лице.

Мы уже не целуемся, но совершенно очевидно, что Эбигейл догадалась. Мы стоим склонившись, прижавшись друг к другу, словно я пытаюсь затеряться в галактике Новы.

Теперь она понимает.

Глупая, отрешенная от реальности часть моего мозга хочет знать, что у нее на уме. Что именно она видит? Ведь мы с Новой неделями игнорировали, переименовывали, переосмысливали наши чувства, и я до сих пор не уверен, что между нами происходит.

Любовь – слишком весомое и в то же время слишком маленькое слово. Им не описать то, что существует между нами. С Лисом у меня дружба, а с Новой? Так что же Эбигейл видит?

Каков бы ни был ответ, она снимает с головы корону и на удивление сильно швыряет ее об пол. Каркас падает с глухим стуком, а пластиковые кристаллики разбиваются и рассыпаются по полу вокруг нас, словно осколки взорвавшейся звезды.

Эбигейл пулей выбегает туда, откуда пришла; полы зеленого, в тон моему галстуку, платья летят за ней.

Внутри что-то обрывается от удаляющегося звука ее шагов.

– Я… – говорю я Нове, но слова не идут.

Лис стоит рядом, раскрыв от удивления рот.

Поворачиваюсь к нему, указываю на Нову:

– Позаботься о ней.

И я срываюсь с места. Бегу подальше от танцпола, по коридору, прислушиваюсь, не раздастся ли где плач Эбигейл. Почему-то я точно знаю, что она не на улице. Интуиция оказывается права, только вместо слез я слышу музыку.

Классическую музыку.

Она сидит на полу у своего шкафчика. Лежащий рядом телефон изрыгает злобную, агрессивную мелодию с кучей струнных и с повторяющейся низкой нотой. Прямая спина прижата к дверце, ноги вытянуты – Эбигейл сидит, как маленький ребенок.

Какой она была в детстве? Понравилось бы ей играть в Улиткоград? Относился бы я к ней иначе, если бы мы познакомились гораздо раньше?

– Уходи, Сэм, – говорит Эбигейл.

Я не знаю, куда деть руки, поэтому засовываю их в карманы. Нащупываю там кусок скатавшегося ворса, начинаю перекатывать его между пальцами.

– Я хочу поговорить.

– У. Хо. Ди. Если хотел поговорить, мог бы поговорить раньше. В лимузине, за ужином, во время собрания, после игры, или после тренировок, или летом, или… или…

Ее голос срывается. Она отворачивается и вытирает глаза