Развод. Мне теперь можно всё - Софа Ясенева

Закрываю глаза. Ну, а кто говорил, что будет просто?

***

Кира Туманова "Развод. Разрешаю себя любить"

Глава 10 Лидия

Лишь бы Толмацкий не приехал сюда. Пусть свои эмоции по поводу моего твёрдого решения выпускает где-то в другом месте, только не у меня за дверью. Я не железная, выдержки на каждую его атаку может и не хватить. Но менять ничего не собираюсь. Всё давно взвесила: мужчина, изменивший однажды, обязательно сделает это снова.

Я видела своими глазами, у меня есть фото. И складывается ощущение, что Дима уже давно ни в чём себе не отказывает. О каких чувствах тут речь? Если бы была любовь, он бы дорожил, а не разменивал на случайных женщин. Но у него — не постоянная любовница, а целая коллекция мимолётных «подвигов». Для него это просто способ потешить своё эго, доказать себе, что он всё ещё «самец».

Неужели власть над людьми этого не покрывает? У него подчинённых сотни, каждое его слово — приказ. Разве не достаточно? А в постели у нас… да у нас всё было прекрасно. По крайней мере, я так думала.

— Ну что, пойдёшь сегодня в восемь вечера? — выводит меня из этих безрадостных мыслей Галя.

— Куда? Только не говори, что собралась в бар.

— Лида! — закатывает глаза она. — Я про врача, конечно. Списалась уже и попросила тебя принять. Вот когда оживёшь, тогда и сходим в бар и оторвёмся как следует, — довольно сверкает глазами Галя. — А ещё лучше в караоке.

— Тьфу ты… — усмехаюсь. — Конечно пойду. К врачу.

— Ну всё тогда. Черкни потом, что тебе моя Ирина Васильевна скажет. Надеюсь, отделаешься лёгким испугом.

— И я надеюсь. Спасибо тебе, Галь.

— Сочтёмся, — подмигивает она. — Хотя, твои блины вполне себе тянут на взаимозачёт. Сама-то я их только сжигаю, — подруга хохочет, вставая из-за стола. — Ладно, побегу, не скучай.

Как только за Галей закрывается дверь, я понимаю: нет лучшего средства от хандры, чем трудотерапия. Если сейчас лягу, начну жалеть себя, гонять по кругу одни и те же мысли, и к утру стану выжатой, как лимон. Оно мне надо? Правильно. Так что не вешаем нос. Гастрит, или что там у меня, ещё никого не убил. Значит, жить буду. А пока наведу порядок. Вот, например, в шкафу на балконе я не прибиралась уже лет сто.

Вооружаюсь тряпками, мокрой и сухой, и выхожу на просторный балкон. Здесь у нас своя маленькая зона отдыха: кофейный столик, пара плетёных кресел с мягкими подушками, на спинке одного аккуратно свёрнутый плед в клетку. На столике стоит ваза с сухостоем.

Когда-то мы любили проводить здесь время. Утренний кофе в субботу, когда весь дом ещё спал, или редкий вечер с аперитивом — вот здесь, под шорох листвы и далёкий гул города. И разговоры… бесконечные разговоры обо всём и ни о чём. Как же больно понимать, что те времена ушли безвозвратно.

Распахиваю дверцы шкафа, и передо мной целый склад воспоминаний. На одной из полок лежат старые рисунки Лёши. Те самые, что он дарил нам, когда ему было лет семь или восемь, именно тогда, когда впервые решился назвать меня мамой. До этого только по имени… как будто боялся.

Берусь за первый попавшийся листок. Ничего особенного: три человечка, нарисованные цветными карандашами. Дима справа, Лёша в центре, я слева. Но снизу аккуратная подпись: «Папа. Мама». Глаза щиплет. Смахиваю предательские слёзы, чтобы не мешали рассматривать.

На другом листке — огромная собака с чёрными пятнами на спине. Долматинец. В своё время Лёша буквально жил этой мечтой, рисовал их десятками. Стены у нас были увешаны собачьими мордами, тетради исписаны. И что? Дима тогда жёстко сказал «нет»: мол, во время отпусков с животным некому будет возиться, а он отказываться от путешествий не намерен.

Такими темпами до ночи не разберу даже половину полки. Усмехаюсь, складываю рисунки в аккуратную стопку и решаю: сохраню их как самую дорогую память.

Дальше стараюсь не поддаваться соблазну разглядывать каждую бумажку. Действую как робот: достать, протереть, убрать. Ненужное — в мусор. С каждым движением появляется ощущение, что я выбрасываю не только старый хлам, но и хотя бы часть боли, что застряла где-то внутри.

Когда выхожу на кухню за стаканом воды, взгляд сам падает на экран телефона. Сообщение от Лёши:

“Папа едет к тебе, злой очень. Готовься.”

Сердце уходит в пятки. Это было полчаса назад. Времени больше нет.

Заглядываю в зеркало в коридоре и едва не морщусь. Волосы в беспорядке, торчат в разные стороны, словно я только что проснулась. Глаза потухшие, а на щеках странный, болезненный румянец — не то от температуры, не то от нервов. Провожу руками по голове, тщетно пытаясь пригладить выбившиеся пряди. Но раздаётся дверной звонок, и всё — моё время вышло.

— Привет, — выдыхаю, открывая дверь. — Может, подпишешь?

На пороге Толмацкий в пальто нараспашку, с тяжёлым взглядом. Лицо напряжено до предела, челюсть словно выточена из камня, желваки ходят на скулах. Он выглядит так, будто его держит на месте только тонкая нить самообладания.

— Отмени заявление, — влетает он, как ураган. — Я тебя никуда не отпущу. То, что я дал тебе время, не значит, что я согласен. Лида, ты моя жена уже десять лет, и меня это устраивает.

— Устраивает, — передразниваю его, чувствуя, как во мне закипает злость. — Ты смотри, какие у тебя сильные эмоции. Дима, устраивать может новый чайник. Или стул. А жена не должна тебя устраивать, будто мебель.

Я завожусь мгновенно, с пол-оборота. И я прекрасно понимаю: это не случайная оговорка, а осознанное подчёркивание моего места в его мире.

— Лида, — он прищуривается, глядя на меня как на капризного ребёнка, — ты весь день яд сцеживала, чтобы мне его скормить?

— Если ты пришёл обвинить меня в чём-то, то уходи, — резко отворачиваюсь, ухожу к окну и становлюсь к нему спиной. — Давай, я не держу.

— Я всего лишь хочу, чтобы ты меня простила, — его голос становится тише, но в нём всё равно чувствуется металл. — Хочу вернуть нашу семью.

— Это невозможно. Ты же знаешь, что для меня измена — конец.

— Я облажался один