Прекрасное изгнание - Кэтрин Коулс

— Ну, тогда, может, мне стоит забрать этот чизбургер с карамелизированным луком, сырную картошку и клубничный милкшейк обратно домой? — с вызовом сказал Линк.

Моя челюсть слегка отвисла:

— Откуда ты знаешь, что это мой заказ?

— Спросил у Коупа, прежде чем позвонить им.

Я напряглась:

— Скажи, что ты не рассказал ему, что случилось сегодня?

Лицо Линка омрачилось:

— Не рассказал. Но тебе стоит.

Я впустила его, качая головой:

— Ты не знаешь мою семью. Если они заподозрят хоть что-то, вся орава тут же переедет ко мне. Одиночества мне больше не видать.

— И это плохо? — спросил Линк, направляясь к кожаному дивану у дальней стены и ставя еду на старый обрызганный краской кофейный столик.

Я собрала кисти и понесла их к раковине:

— Не то чтобы я не люблю их общество. Просто... мне нужно побыть одной.

Линк внимательно смотрел, как я мою кисти:

— Ты не фанатка толпы, да?

Я чуть улыбнулась:

— С чего ты это взял?

Он усмехнулся:

— Понимаю. Но ты подумай, как они себя почувствуют, когда узнают, что ты им не сказала.

Я вздрогнула, аккуратно раскладывая кисти сушиться:

— А вдруг они и не узнают? Я много думала, и эта записка не похожа на дело рук профессионала. Те бы не стали оставлять следы.

— Тут ты, возможно, права. Но кто-то хотя бы хотел тебя напугать.

Я помыла руки под теплой водой:

— Мы даже не уверены, что это было направлено именно на меня. Может, глупая шутка и им было плевать, кому достанется записка.

Линк смотрел, как я перешла к дивану, его взгляд преследовал меня, как тепловой прицел:

— Возможно. Надеюсь, что ты права. Но мы должны быть пока что осторожными.

Мы.

Я заметила это крошечное слово. Я никогда не была частью мы. Даже до того, как жадность отца разрушила мою жизнь. Я всегда была только я.

Быть частью чего-то большего — приятно. Даже если всего на мгновение. Я не чувствовала себя такой одинокой.

— Я буду осторожна, — пробормотала я, потянувшись к пакету. Брут уже сидел в ожидании, слюнка стекала по его морде — он явно мечтал о картошечке или кусочке бургера.

Но Линк ловко перехватил пакет:

— Пообещай мне.

Я приоткрыла рот:

— Ты серьезно держишь заложником мой чизбургер с карамелизированным луком?

Он поднял бровь, и в его глазах заиграла озорная искра:

— Я не брезгую использовать еду, чтобы добиться своего.

— Конечно, — буркнула я. Но он не собирался сдаваться. — Ладно, ладно. Обещаю быть осторожной. Даже звук на телефоне выключать не буду.

Линк отдал мне пакет:

— Уже лучше.

Я вытащила бургер:

— Ты играешь грязно.

— Нет, я просто играю на победу.

Мурашки побежали по коже от того, как это прозвучало. Я поспешно прогнала ощущение, переключилась:

— Удивлена, что ты оставил бедную беззащитную меня, чтобы поехать за ужином.

— Я не оставлял.

Я посмотрела на него:

— Они не доставляют так далеко.

Озорная улыбка снова вспыхнула на его лице — та самая, к которой я начала привыкать:

— Доставляют, если предложить водителю сотню.

Я фыркнула, закатив глаза:

— Деньги не решают все, но, похоже, когда речь идет о чизбургерах — вполне.

Улыбка, к которой я начинала привязываться, вдруг исчезла с его лица:

— Не решают все. Даже близко.

17

Линкольн

Что-то в том, как она произнесла: «Деньги не решают все», задело за живое. А вместе с этим пришло еще одно — неожиданное — ощущение.

Сомнение.

А не швыряюсь ли я деньгами с той же холодной отстраненностью, с какой это делал мой отец?

Арден отложила бургер на кофейный столик.

— Я просто пошутила. Не хотела…

Я отмахнулся:

— Все нормально.

Ее взгляд стал жестче. В глазах вспыхнул тот самый стальной огонь:

— Нет, не нормально.

Я открыл рот, чтобы бросить какое-нибудь дежурное «все в порядке», но Арден опередила меня.

— Не ври мне. — В ее серо-сиреневых глазах была мольба. — Можешь не говорить, что оставило эти тени в твоих глазах. Но только не ври. Не после того, как я рассказала тебе о самых тяжелых моментах своей жизни.

Я выругался себе под нос. Блядь, она была права. Я бы был последней сволочью, если бы начал выдумывать красивые истории, чтобы прикрыть то, что задело меня по-настоящему. Но выложить все как есть? Это было не в моем стиле.

Потому что когда ты выкладываешь все на стол, это становится оружием. Оружием против тебя. И отец научил меня этому лучше всех.

Мой взгляд скользнул к картине, что стояла в центре комнаты. Она вцепилась в меня — как и все искусство Арден. Но эта была другой. Более честной. Голой.

Я смотрел на кровоточащее сердце. Эти шипы могли его как защищать, так и держать в заточении. А может, были просто метафорой — жесткости внешнего мира. Но цветы… они цвели несмотря ни на что.

— Это красиво, — прошептал я.

Арден проследила за моим взглядом, потом долго смотрела на картину.

— Думаю, она мне нравится.

— Ты не всегда любишь свои работы?

Она покачала головой, темные пряди выскользнули из пучка, в волосах застряли пятна краски.

— Нет. Но эта... она меня пугает.

— И это хорошо? — Я хотел знать больше. Все. Как устроен ее красивый, сумасшедший мозг, особенно в момент творчества. И разве это не было чертовски нечестно? Я хранил свои тайны, как последний ублюдок, но хотел ее — целиком.

— Страх, дискомфорт — это значит, я чувствую. Искусство должно заставлять чувствовать. — Она снова посмотрела на холст. — Иногда, если повезет, кусочки сходятся, и я нахожу правду.

Сердце в груди забилось сильнее:

— А в этой что за правда?

— Иногда, чтобы расцвести, надо истечь кровью. — Голос был не шепотом, но в нем была спокойная сила. И хрипотца. Как те шипы на холсте.

Ее слова затерли прежние. Залили их с головой. И сделали меня безрассудным.

— Мой отец убил мою мать.

Моя правда. Моя кровь — на холсте.

С такими словами я ожидал шок. Вздох. Все, что угодно. Но не от Арден. Она просто смотрела на меня. Принимала. И ждала. Не бросила ни одной банальной фразы, которые я слышал тысячу раз:

«Мне жаль твою утрату».

«Теперь она с ангелами».

«Она всегда будет рядом, в твоем сердце».

Нет, у Арден все было иначе. Молчание говорило за нее. Молчание, в котором было принятие. В нем было приглашение — рассказать еще. Поделиться еще каплей крови.

— Он не выстрелил ей в голову. Не вонзил нож в сердце. Но он убил