Американка - Хэдди Гудрич
— Завтра снова сажусь на диету.
А Рикки ел, как положено молодому мужчине, который весь день работал в автомастерской. Он подобрал хлебом соус и снова спросил про очки.
— Откуда мне знать, куда ты их положил? — ответила Анита.
— Ты поняла, какие очки я имею в виду? Которые стоят семнадцать с половиной тысяч лир? — уточнил Рикки, нарочито отчетливо произнося стоимость.
Мать ответила ему на правильном итальянском, словно воспитательница в детском саду:
— Риккардо, я сейчас тебе кое-что объясню. У меня есть солнечные очки, за которые я заплатила три тысячи лир из своего кармана. И я их берегу. Когда ты закончишь стажировку и станешь зарабатывать достаточно, чтобы самостоятельно купить очки, а не принять их в подарок от своей девушки, — вот тогда ты сможешь позволить себе их потерять.
— Да я знаю, как ты убираешь квартиру, — заявил Рикки частично на диалекте, но я уловила общий смысл. — Все вверх дном в доме переворачиваешь.
— Тогда давай ты будешь застилать кровати, мыть пол и готовить, а я поеду отдыхать на Ибицу.
Рикки презрительно скривил губы, но на его лице проступила нежность. Просто Салли подошла к нему в надежде получить кусочек сальсиччи.
— Эта хитрюга всегда голодная, — пробормотал Рикки сквозь зубы, пытаясь скрыть очевидную любовь к собаке.
Он дал Салли кусочек.
— Ты моя красавица! — Я была поражена, как быстро менялось выражение лица Рикки. Так же как у матери: непонимание вмиг превращается в гнев, а гнев — в веселье.
Я вспомнила шесть или семь театральных японских масок, которые висели на стене столовой моего родного дома. Одна маска изображала ярость, другая — удивление, третья — горе и так далее. Под сенью этих сильных эмоций моя мама придумывала молитвы перед едой. Она произносила вполголоса и с закрытыми глазами: «Возблагодарим нашу прекрасную планету за изобилие на богато накрытом столе. Бесконечна наша благодарность солнцу, дождю и земле за то, что они родили эту чистую и питательную еду». Каждый день мама говорила примерно одно и то же, хотя это она готовила ужин и подавала его на керамических тарелках, расписанных вручную в стиле раку[7].
Что мой отчим говорил после этой молитвы по-японски, мне так и не удалось узнать. Однако последнее слово должно было остаться за ним. Потому что он иммигрировал в США уже взрослым, и меняться ему было слишком поздно. Пришлось моей маме научиться пользоваться палочками для еды и укоротить ножки стола. Отчим был гуру правильного буддийского питания. Многие его последователи вылечились от рака. Ремиссия наступала только благодаря тому, что женщины впадали в транс от его слов, произнесенных отчетливым нежным голосом. Сидя на полу, положив руки на колени и поджав под себя ноги, я и моя сводная сестра ждали, когда мама закончит молитву. Мы с вожделением смотрели на дымящиеся плошки с мисо супом, тофу и жареным бурым рисом. Веганская диета никогда не позволяла нам наесться досыта.
Пока мама читала молитву, я иногда рассматривала бамбук, росший в саду за стеклянной дверью, или маски за спиной моей сводной сестры. Эти маски походили на сестру, но лишь наполовину. Я обнаружила это однажды, когда она пришла в мою комнату и попросила нарисовать ее портрет. Внимательно разглядывая лицо сводной сестры, я заметила, что только один ее глаз большой и круглый. Он достался ей от матери-американки, от которой она сбежала, как только стала подростком. Даже нос, возвышающийся над изогнутыми в полуулыбке сжатыми губами, был английским только наполовину. Я взяла лист бумаги и прикрыла им левую сторону портрета. Так сестра стала похожа на множество других девочек из города Нейпервилл в штате Иллинойс.
— Смотри, так и не скажешь, что твой папа — японец.
— Да? — Сестра подошла ко мне.
— Да, но смотри.
Я прикрыла бумагой другую сторону портрета. Тут же стало заметно, что у девочки более продолговатый разрез глаз, ноздря чуть шире, линия рта загадочна.
— А так ты похожа на гейшу.
Сестра помрачнела — не знаю, расстроило ли ее сходство с отцом или с матерью. А может, все дело было в асимметрии, которая, кажется, есть у нас всех, но на ее лице оказалась слишком явной…
Рикки встал из-за стола.
— Ну что, ты не видела очки? Я оставил их здесь, на полке, рядом с ключами.
— Зачем тебе солнечные очки, уже темно.
— Нужны, и все.
— И с кем ты встречаешься? Очень надеюсь, что с Федерикой.
— Не лезь не в свое дело, — Рикки взял ключи, послал мне воздушный поцелуй и спросил: — Фрида, у вас тоже мамы такие?
Не дожидаясь ответа, он вышел, хлопнув дверью. Диалог Аниты с сыном выбил меня из колеи. Почти все время я рассматривала цветочный узор на скатерти, который постепенно покрывался крошками и брызгами масла. Острые ремарки разговора, окрашенные сарказмом и неаполитанским диалектом, пролетали над моей головой, словно стрелы. Я боялась, что если подниму глаза, то мать и сын попытаются втянуть меня в спор. И правда, стоило мне встретиться взглядом с Анитой, та как будто хотела, чтобы я высказалась и поддержала ее точку зрения. Может, она научит меня ругаться, так же как научила Рикки стремительно менять выражения лица, словно маски Но[8]? Я совсем не хотела ругаться, поэтому просто ужинала. Желтые цветки фриарелли оказались не такими горькими, как я думала. Я сжевала их вместе с остальной едой, почти не заметив.
Мы начали убирать со стола.
— Так и не скажешь, но мы с Риккардо очень похожи, — говорила мне Анита. — Он такой же, как я. Может раскричаться из-за пустяка, но тут же остывает.
— Но он ушел, ударив дверью.
— Надо говорить «хлопнув». Он не рассердился по-настоящему. Рикки эмоциональный и никогда не сожалеет о прошлом. Это для него слишком философское занятие.
— А Умберто?
— Умберто думает, что достаточно прочитать пару книг по философии, чтоб стать философом. Он не понимает, что для этого надо прожить настоящую жизнь, ошибаться и учиться на этих ошибках.
* * *
Позже Анита позвала меня к себе в комнату. Она сидела на двуспальной кровати, на нее падал свет ночника на столике. Без косметики, в хлопковой белой ночной рубашке, которая подчеркивала загар, Анита казалась гораздо моложе. О возрасте напоминал только кроссворд у нее на коленях и очки для
