Рассказы о временах Меровингов - Огюстен Тьерри

должна была привести его к епископству[400]. В ожидании успеха, в котором он более не сомневался, голова его разгорячилась до того, что он, словно опьянелый, сделался неспособным управлять ни своими действиями, ни словами. В одну из тех перемежек церковной службы, когда священнодействующие отдыхали, он несколько раз прошелся с надменным видом перед епископом и наконец громко сказал, что следовало бы очистить город Тур от овернцев[401]. Григорий не очень обиделся этой неприличной выходкой, не зная побудительного к ней повода. Привыкнув слышать, особенно от простолюдинов своей церкви, грубый тон и выражения, которые все более и более распространялись в Галлии из подражания варварам, он отвечал без гнева и с достоинством, несколько аристократически: «Несправедливо, что овернские уроженцы здесь чужие; ибо, кроме пяти, все турские епископы происходят из фамилий, связанных родством с нашею; тебе бы следовало знать это»[402]. Ничто не могло раздражить в такой мере столько зависти честолюбивого священника, как подобный ответ. Он был так взволнован, что, не владея более собой, прямо приступил к епископу с ругательствами и грозными телодвижениями. От угроз он перешел бы к побоям, если бы вступившиеся церковнослужители не предупредили крайних проявлений его бешенства[403].

На другой день после этих беспорядков Левдаст приехал в Тур; он вступил в город тихо, без вооруженной свиты, как будто прибыл по собственным делам[404]. Такая скромность, вовсе не в его характере, вероятно, была ему указана именным повелением короля как средство удачнее исполнить предстоявшее ему задержание двух друзей епископа. Остальную часть дня он притворился занятым посторонним делом; после того, напав внезапно на свою добычу, занял толпой ратников жилища Галлиена и архидиакона Платона. Оба они были схвачены самым насильственным образом, разоблачены и скованы друг с другом железными цепями[405]. Провожая их таким образом через город, Левдаст таинственно объявлял, что будет расправа со всеми врагами королевы и что вскоре схватят самого главного преступника. Хотел ли он дать высокое понятие о своем таинственном поручении и важности пленников, или действительно боялся какой-либо засады или бунта, но только при выходе из города принял необыкновенные предосторожности. Вместо переправы через Луару по турскому мосту, он решился переплыть ее с обоими пленниками и их стражей на пароме, составленном из двух лодок, связанных между собой помостом и движимых другими лодками на буксире[406].

Франкская знать. Миниатюра из Psalterium Aureum, IX в.

Слух об этих событиях дошел до Григория в то время, когда он занят был в епископском доме многочисленными делами, поглощавшими все его досуги от пастырских обязанностей. Слишком достоверное несчастье обоих друзей его и начинавшие распространяться неопределенные, но зловещие слухи, грозившие ему самому, все это, вместе с свежим еще впечатлением неприятного вчерашнего столкновения, навело на него глубокое уныние. Объятый сердечной тоской, волнением и грустью, он прервал свои занятия и вошел один в молельню[407]. Там стал он молиться на коленях, но молитва, как ни была усердна, его не успокоила. «Что случится?» – спрашивал он себя в беспокойстве и повторял в уме своем этот вопрос, полный неразрешимых сомнений, не находя ему ответа. Чтоб избежать томления неизвестности, он решился на дело, которое сам неоднократно осуждал, согласно с постановлениями соборов и святых Отцов Церкви. Он взял книгу псалмов Давидовых, открыл ее наудачу, надеясь, не встретится ли, как он сам говорит, какого-либо утешительного стиха?[408] Место, на которое упали взоры его, заключало следующее: «И настави на упование, и не убояшася, и враги их покры море»[409]. Случайна связь этих слов с мыслями, тяготившими Григория, произвела то, чего ни разум, ни вера его не могли сделать. Ему казалось, что свыше дарован ответ, дано обещание небесного покровительства обоим друзьям его и тому, кто вместе с ними, по народным слухам, должен был впасть в опалу, которой они подверглись первые[410].

Между тем бывший турский граф, представляя из себя предусмотрительного вождя, знакомого с нечаянностями и военными хитростями, совершал переправу через Луару как бы в боевом порядке. Чтобы лучше управлять движением и обозревать окрестность, он стал на переднем конце плота. Пленники находились на заднем, и стража занимала остальную часть помоста, так что весь паром был тяжело нагружен народом. Они уже переплыли средину реки, где от быстроты течения было небезопасно, как вдруг, по необдуманному приказанию Левдаста, большая часть людей перешла на передний конец парома. Лодка, поддерживавшая его, погрузившись от тяжести, наполнилась водою; плот сильно покосился, и многие из стоявших на этом конце потеряли равновесие и были сброшены в реку. Левдаст упал в нее первый и достиг берега вплавь, пока паром, частью потопленный, частью поддерживаемый другой лодкой, на которой оставались закованные пленники, с трудом приближался к пристани[411]. Кроме этого случая, который едва не придал стихам Давида значения буквального пророчества, остальной путь от Тура до Суассона совершен был беспрепятственно и с возможной поспешностью.

Лишь только оба пленника были представлены Хильперику, проводник их употребил всевозможные старания возбудить против них гнев короля и вынудить у него, пока он не одумается, окончательный приговор и повеление предать их казни[412]. Он чувствовал, что такой немедленный удар поставил бы турского епископа в чрезвычайно затруднительное положение и что король, попав однажды на путь насильственных жестокостей, не мог бы оставить его. Но расчеты и ожидания Левдаста не состоялись. Хильперик, снова ослепленный обаянием, под влиянием которого протекла жизнь его, отступился от первых сомнений своих в верности Фредегонды и уже не обнаруживал прежней раздражительности. Он смотрел на это дело более спокойными глазами; хотел вести его медленно и даже поступать в исследовании фактов со всей точностью законника, на что имел особые притязания, наравне с желанием прослыть искусным стихотворцем, ценителем художеств и глубоким богословом.

Сама Фредегонда вооружилась в поступках своих всей своей силой и благоразумием. Она очень тонко рассудила, что лучшее средство для рассеяния в уме мужа всякой тени подозрения – это казаться веселой и спокойною; играть роль знатной дамы, не удостаивающей ни малейшим вниманием окончания этого судебного исследования. Это расположение духа, которое Левдаст не предвидел ни с той, ни с другой стороны, спасло пленникам жизнь. Им не только не причинили никакого зла, но даже, в исключительном порыве снисходительности, король обращался с ними гораздо лучше, нежели с поддиаконом, их обвинителем, и оставил их почти на свободе, только под присмотром судейских чиновников[413].

Надлежало захватить главного ответчика: но тут явились