Рассказы о временах Меровингов - Огюстен Тьерри
«Давно мы творим зло, и милосердие Божие нас терпит; часто оно карало нас болезнями и другими бедствиями, а мы все не исправились.
Последний из Меровингов. С картины Э.В. Люмине, 1883 г.
И вот теряем сыновей наших; их изводят слезы неимущих, жалобы вдовиц, воздыхания сирот, и нет нам надежды кого-нибудь сберечь.
Мы стяжаем злато, не зная, для кого все это копим; теперь сокровища наши, вызвавшие столько насилий и проклятий, остаются без господина.
Не полны разве были вином наши подвалы? Не ломились разве под пшеном наши житницы? Разве сундуки наши не были набиты золотом, серебром, каменьями, ожерельями и разным царским убором? Что имели лучшего, то ныне теряем»[709].
Тут слезы, которые в начале этой жалобы заструились из очей королевы, а потом, при каждой паузе, лились все обильнее, наконец заглушили ее голос. Она замолчала и понурила голову, рыдая и ударяя себя в грудь[710]; потом встала, как бы вдохновенная внезапной мыслью, и сказала королю: «Итак, если ты мне веришь в этом, пойдем и бросим в огонь все эти росписи беззаконных налогов; на нашу казну станет и того, что доставало отцу твоему, королю Хлотарю»[711]. Она тотчас же приказала вынуть из своих сундуков переписные ведомости, которые Марк привез из городов, ей принадлежавших. Когда их подали, то она взяла их и одну за другой побросала на широкий очаг, на горячие уголья.
Взоры ее одушевлялись, глядя, как пламень обхватывал и пожирал эти списки, составленные с великим трудом; но король Хильперик, более удивленный, нежели обрадованный таким неожиданным поступком, глядел, не вымолвив ни слова одобрения. «Разве ты колеблешься, – повелительно сказала ему королева, – делай, что, ты видишь, я сделала; если теряем сыновей наших, то по крайней мере сами избегнем вечных мучений»[712].
Повинуясь такому внушению, Хильперик пошел в комнату, где были собраны и хранились государственные акты. Он велел достать оттуда все росписи, составленные для взимания новых податей, и приказал бросить их в огонь; после того разослал в разные области своего королевства гонцов с объявлением, что прошлогодний указ о поземельном налоге уничтожен королем, и с запрещением графам и всем коронным чиновникам взимать его на будущее время[713].
Между тем смертельная болезнь не прекращалась; младший из двух детей скончался первым. Родители пожелали похоронить его в базилике Сен-Дени и велели перенести тело из бренского дворца в Париж, но не сопровождали его сами[714]. Все их заботы обратились тогда на Клодоберта, положение которого подавало лишь слабую надежду. Отвергнув всякую человеческую помощь, родители положили его на носилки и пешком проводили в Суассон, в базилику Св. Медара. Там, по суеверному обычаю того времени, они установили постель Клодоберта рядом с гробницей святого и дали торжественный обет за восстановление его здоровья. Но больной, утомленный усталостью от нескольких миль дороги, в тот же день впал в предсмертное томление и к полуночи умер[715]. Эта смерть сильно тронула всех городских жителей; с сочувствием, которое обыкновенно внушает преждевременный конец царственных особ, граждане Суассона соединяли также и мысль о собственной своей участи. Почти каждый из них оплакивал какую-либо недавнюю утрату. Они толпой повалили на похороны молодого принца и провожали его до места погребения, в базилике Святых мучеников Крепина и Крепиньяна. Мужчины проливали слезы, а женщины, одетые в черное, изъявляли такую же горесть, как бы при погребении отца или мужа; им казалось, что, провожая эти похороны, они облеклись в печаль за все семейства[716].
В изъявление отцовской горести Хильперик роздал богатые дары на церкви и бедных. Он не вернулся в Брень, где пребывание было для него неприятно и где эпидемия продолжала свои опустошения; выехав из Суассона с Фредегондой, он поселился в ней в одном из королевских дворцов, находившихся на опушке обширного Кюизского леса, недалеко от Компьеня. Тогда был октябрь месяц, пора осенней охоты, имевшей значение народного празднества; всякий мужчина франкского происхождения предавался этой забаве с увлечением, способным заглушить в нем самую сильную горесть[717]. Движение, шум, прелесть деятельного и нередко опасного занятия утоляли скорбь короля и по временам возвращали ему спокойное расположение духа; но печаль Фредегонды не знала ни развлечения, ни отдыха. Скорбь матери еще более увеличивалась в ней от ожидания перемены, которую потеря обоих сыновей должна была повлечь в ее королевском значении, и от опасений ее насчет будущего. Оставался только один наследник Нейстрийского королевства, и то был Хлодвиг, сын другой женщины, супруги, которую она некогда вытеснила, – человек, которого недавний заговор выставил ей предметом надежды и козней врагов ее[718]. Будущее вдовство, несчастье, которого она ежедневно должна была страшиться, поражало ее ужасом; в тревожных опасениях своих она воображала себя низложенной, лишенной почестей, власти, богатств, подвергнутой мести и жестокостям или унижению худшему, смерти.
Однако это новое душевное беспокойство не обратило ее к таким же помыслам, как первое. Став на короткое время выше самой себя, благодаря благородным и нежным внушениям материнского чувства, она снова возвратилась к собственному характеру, к безмерному себялюбию, коварству и жестокосердию. Она стала изыскивать средства вовлечь Хлодвига в сети и для погибели врага своего рассчитывала в уме на бич, похитивший у нее собственного ее сына. Молодой принц, не быв в Брени, избежал язвы; она решилась, под лживым предлогом, внушить отцу его мысль отправить его в это место, где зараза губила все сильнее и сильнее. Придуманный ею, для убеждения своего мужа, предлог состоял, вероятно, в необходимости выведать, через доверенное лицо, через члена семейства, о том, что делается в этом королевском жилище, внезапно покинутом господами и подверженном воровству и хищениям нового рода. Нимало не подозревая тайных побуждений этого совета, Хильперик его одобрил; он отправил к Хлодвигу, с гонцом, приказание ехать в Брень, и юноша повиновался с той сыновней покорностью, которая была в духе германских нравов[719].
Вскоре король переехал из Кюизского леса в поместье Шелль, на Марне, для личного надзора за уборкой годовой жатвы или, может быть, за тем, чтобы придать разнообразия своим развлечениям. Там вспомнил он о своем сыне, находившемся, в угоду ему, в Брени среди опасности, почти неизбежной, и вызвал его
