Опасная граница - Томас Дж. Барфилд

Кочевники Внутренней Азии продолжали приковывать к себе внимание и быть предметом дискуссий и в более позднее время: они представали типичными варварами в глазах тех, кто одновременно презирал и боялся их, и романтическим воплощением дикости и свободы в глазах тех, кто восхищался ими. Большинство исторических работ не дают ясного представления о Внутренней Азии и ее народах. Эти работы складываются из описания внешних, случайных событий, изложенных в хронологическом порядке, где одно племя неясного происхождения сменяет другое. В ту пору, когда кочевники впервые появились на мировой арене и атаковали своих соседей, такие события часто рассматривались как одно из проявлений естественной истории — вроде нашествия саранчи. Многие ханьские историки, например, утверждали, что Китай не может иметь непосредственных отношений с людьми, которые перемещаются туда-сюда, подобно зверям и птицам. В дальнейшем христианские и мусульманские комментаторы объясняли, что нашествия кочевых народов — таких как гунны или монголы — являлись попросту божьим наказанием погрязшим в грехах народам. В более позднее время полагали, что кочевники захватывают оседлые регионы, гонимые засухой. Самым главным препятствием к созданию связной истории Внутренней Азии, однако, всегда являлось отсутствие аналитической схемы, с помощью которой можно было бы осмыслить исторические события. Даже те ученые, которые избирали Внутреннюю Азию центральной темой своих исследований (а не использовали ее в качестве «придатка» к истории Ирана, России или Китая), часто оказывались в затруднении, лишь только касались фундаментальных проблем ее исторического развития. В основном специальная литература о Внутренней Азии касается очень узкой проблематики и почти не испытала воздействия современной методологии истории и общественных наук. Исследователи ограничиваются переводами исторических текстов или надписей, вопросами лингвистики, истории искусства и идентификацией мест обитания известных по историческим источникам племен.

Эта узкая специализация весьма удручает, так как изучение Внутренней Азии могло бы помочь в освещении многих гораздо более важных вопросов исторического и антропологического характера. Внутренняя Азия была зоной длительного взаимодействия двух противостоящих друг другу культур, обладавших устойчивыми представлениями о самих себе и своих соседях. На протяжении более 2000 лет кочевые народы степи враждовали с крупнейшим в мире аграрным государством и при этом не были включены в его состав и не восприняли его культуру. По одну сторону баррикад располагался имперский Китай, древняя культурная традиция которого требовала, чтобы в нем видели повелителя других народов и государств. Само его название, Чжунго (Срединное государство), указывало на то, что это центр всего цивилизованного мира. С течением времени, по мере продвижения на юг, к границам Юго-Восточной Азии, Китай включил в свое культурное пространство множество соседних с ним иноземных народов. Даже такие ревностно оберегавшие свою независимость восточноазиатские соседи Китая, как Корея, Япония и Вьетнам, восприняли китайскую модель государственной организации и международных отношений, идеографическую письменность, кухню, одежду и календарь. Однако примеру Восточной Азии не последовали могущественные противники Китая на степных просторах севера. Эти коневоды-кочевники не просто отвергали китайские культуру и идеологию, но и упрямо отказывались видеть в них какую-либо ценность, за исключением ценности материальных товаров, которые могли предложить китайцы. Эти кочевые скотоводческие народы, рассеянные по огромной территории, жившие в войлочных юртах под огромным куполом синего неба, питавшиеся молоком и мясом, прославлявшие воинское мужество и героические подвиги, представляли полную противоположность своим китайским соседям.

Как Китай, так и кочевники защищали превосходство своих культурных ценностей и образа жизни. Это хорошо известный антропологам этноцентризм, которому не стоит удивляться. Тем не менее оба общества поддерживали постоянные контакты на территории границы и наверняка должны были оказывать значительное влияние друг на друга. Современная антропологическая теория подчеркивает, что перемены, происходящие в структуре социальных и политических отношений, следует рассматривать скорее как результат взаимодействия между обществами, а не как продукт исключительно внутреннего развития. Уже с древнейших времен многочисленные «мировые системы» оказывали непосредственное влияние даже на самые отдаленные народы[6]. Отношения между Внутренней Азией и Китаем представляют собой классический, хотя и не самый известный пример того, насколько эффективным может быть использование такой широкой перспективы. Если рассматривать политические образования Внутренней Азии изолированно, будет казаться, что они возникали и рушились почти беспорядочно, однако если взглянуть на них в общерегиональном контексте и на протяжении длительного периода времени, обнаружится масса поразительных закономерностей, связывающих их с циклами централизации власти в Китае.

Вслед за вопросом о взаимодействии встает еще более сложная проблема культурной коммуникации. События, происходящие в результате взаимодействия различных культур, часто интерпретируются совершенно по-разному. На какой общей основе могла состояться встреча двух принципиально различных обществ, и в какой степени они были способны осознать сильные и слабые стороны друг друга? Различия в картине мира кочевников и китайцев делали их взаимоотношения особенно проблематичными. Концепция власти племенного общества, чьим идеальным лидером был герой-воин, освященный небесной благодатью и харизмой и одаряющий своих сподвижников наградами, была совершенно противоположна китайской концепции императора Поднебесной, уединившегося в своем дворце и управляющего сложной бюрократической системой, изучая доклады, представляемые ему чиновниками. Китайским чиновникам, даже хорошо осведомленным о событиях на границе, было привычнее иметь дело с легко заменяемыми людьми-«винтиками» из государственных учреждений, нежели с харизматическими личностями, игравшими центральную роль в политической жизни степи. Они как правило были не в силах объяснить неожиданное возвышение или падение того или иного племенного лидера или его группы, так как не могли уяснить характер политических процессов, приводивших к переменам в жизни кочевников. Салинз в анализе структурно близких кочевникам полинезийских королевств отметил, что «для некоторых обществ повествования о правителях и сражениях не без основания являются привилегированным видом историографии. Этим основанием служит структура, которая представляет деятельность правителя как форму и путь развития всего общества»[7].

Долгое время проблема культурного непонимания, вероятно, озадачивала придворных историков куда больше, чем военные нападения кочевников, так как отказ последних воспринять китайские ценности наносил удар по самой концепции Китая как центра мирового порядка. Так было даже в те периоды, когда китайцам сопутствовал успех в применении их идеологической концепции международных отношений. Народы пограничья проявили себя довольно искусными в манипулировании этой системой, зачастую усваивая китайские формы, но отвергая их содержание и таким образом закрепляя свою репутацию высокомерных и коварных «варваров». Разумеется, верно также и обратное: быть может, нет более грандиозного примера взаимного культурного непонимания, чем разорение большей части Евразии Чингис-ханом и его непосредственными преемниками, видевшими мало проку в сохранении сельского хозяйства и городов, которым не было места в мире лошадей и кибиток.

Мы имеем возможность исследовать отношения Китая с его северными соседями на протяжении довольно длительного периода времени, так как