Достоевский в ХХ веке. Неизвестные документы и материалы - Петр Александрович Дружинин
Публикуемый в настоящей книге материал не касается самой личности Ф. М. Достоевского, однако исчерпывая, по-видимому, все, что доступно современному исследователю относительно рода писателя, исследование М. В. Волоцкого освещает его болезнь с новой, до сих пор неизвестной, стороны и создает для нее недостававший до сих пор фон, на котором психопатологические откровения автора «Братьев Карамазовых» и «Идиота» приобретают особое, трагическое значение. Эпилепсия Достоевского, в свете собранных М. В. Волоцким данных, оказывается не только его личной болезнью, но и патологическим процессом, глубоко коренящимся в его семейном предрасположении. С этой точки зрения характерологическая история рода Достоевских, как мы уже выше отметили, оказывается одновременно и своеобразной семейной историей болезни, и чрезвычайно интересной семейной хроникой, богатством своего содержания, сложностью и напряженностью переплетающихся в ней социально-бытовых мотивов иной раз не уступающей романам самого гениального представителя рода. Материал для своих произведений Достоевский широко черпал из этой хроники, и не надо быть последователем Фрейда и принимать его аргументацию о механизме невротического изживания «Эдипова комплекса», чтобы оценить значение мотива «убийство отца» для фабулы «Братьев Карамазовых».
Но, конечно, патологическая окраска творчества Достоевского объясняется не только заимствованиями из семейной хроники. Гораздо более существенное значение в этом отношении имела болезнь самого великого писателя. Это обстоятельство, однако, еще не дает оснований для выводов, в какой бы то ни было степени умаляющих общечеловеческое и в частности социальное значение его произведений. Творчество гениальных людей, даже и больных, в основном определяется не биологическими, а социологическими законами. Поскольку они сохраняют свои умственные силы и связь с обществом, их деятельность можно оценивать как производное тех или иных социальных факторов и вне зависимости от их индивидуальных патологических особенностей. Их биологическая неполноценность иной раз, обуславливая повышенную их чувствительность к воздействиям окружающей среды, даже помогает им улавливать те явления окружающей жизни, которые для нормальных их современников не заметны[110].
Овладевая диалектикой зла
Несмотря на грозный окрик Максима Горького на Первом Всесоюзном съезде советских писателей, отношение к Ф. М. Достоевскому в конце 1930‑х годов стало менее непримиримым: годы замалчивания, не сменявшиеся новыми витками репрессивных действий по отношению к памяти писателя, создавали ощущение, что государство успокоится и все-таки сменит гнев на милость.
Изменение настроений можно увидеть и в тех случаях, когда ортодоксальные представители литературной критики бросались в бой с рецидивами достоевщины, но уже не находили безоговорочной поддержки у советской «культурной общественности».
Наиболее заметный случай такого рода – попытка объявить рецидивом достоевщины произведения классика советской литературы Леонида Леонова. Когда в 1938 году была напечатана его пьеса «Половчанские сады», критик Михаил Левидов в подробной, но в целом положительной рецензии заметил: «Болезнь „достоевщинки“ Леонов преодолел. В существе ее. Но инерция болезни еще осталась и дает себя знать…»[111]
Через год это замечание показалось писателю похвалой, поскольку выход двух его пьес на сцену сопровождался менее робкими высказываниями критиков. Появившаяся 13 мая рецензия Льва Никулина на постановку «Половчанских садов» во МХАТе скорее обозначила проблему, но пока еще не громила писателя:
Основной недостаток произведений Леонова заключается в том, что рядом с голосом автора всегда слышится другой, иногда заглушающий Леонова, голос хорошо всем знакомого писателя-классика. Упоминание имени Достоевского в том случае, когда говорят о книгах Леонова, сделалось какой-то традицией нашей критики. Трудно упрекнуть современного автора в том, что он находится под влиянием великих писателей прошлого. Преемственность, неразрывная связь советской литературы с литературой классической естественна и необходима. Но положительное качество писателя Л. Леонова слишком часто переходит в свою противоположность. Временами нам кажется, что перед нами не самостоятельное творчество советского писателя Леонова, а своего рода имитация, подражание высокому стилю классических образцов[112].
Затем над писателем разразилась гроза. 16 мая в газете «Советское искусство» была напечатана рецензия Д. Л. Тальникова на постановку пьесы «Волк. (Бегство Сандукова)», написанной в 1938 году. Пьеса эта
посвящена разоблачению классовых врагов, агентов иностранных разведок. С большой силой нарисован образ Сандукова, человека с волчьей душой, изменника родины, замаскировавшегося врага. В пьесе подчеркивается присущее врагам сознание обреченности, их моральный упадок. Пьеса проникнута пафосом очищения советского «дома» от всякого рода империалистической агентуры[113].
В 1939 году «Волк» был поставлен на подмостках Малого театра режиссером И. Я. Судаковым. 3 мая была сыграна премьера, по следам которой критик обвинил писателя в достоевщине:
Выделяющее Леонова среди других драматургов качество – несомненная и настоящая литературность – к сожалению, очень часто переходит в «литературщину», то есть в литературный штамп и надуманность. А ведь к Леонову предъявляешь самые высокие требования.
Характерны ли вообще для современной жизни героя его пьесы, взятые напрокат у Достоевского и Чехова, их беседы и самый стиль их поведения в пьесе? Где автор видел их, где нашел, откуда взял в качестве, конечно, не единичных явлений, а обобщенных образов современности? На всех этих фигурах – даже «бодрячке» Насте – лежит отпечаток чего-то глубоко вчерашнего, даже литературно-«провинциального». Все это ни в какой мере не подсмотрено художником в жизни, а идет именно от «литературщины», в лучшем случае от литературных реминисценций. <…>
Леонов, исходя из литературных фактов, а не подлинной жизни, пытается и образы современных бандитов, шпионажа и диверсий густо замесить на дрожжах достоевщины. В результате и здесь мы имеем только литературную выдумку.
В пьесе действуют три врага – Магдалинин, глава организации, держащий все нити ее в своих руках, – некий сколок с «великого инквизитора», который у Леонова в своей «логике бешенства» развивает декламационную программу действия: «Валите людей, шепчите, сейте сомнение, делайте просеки… кусайте на сгибах, там трудней заживает». Дальше идет Лаврентий Сандуков – бывший поп, ехидный и елейный кликуша-садист, сколок с Карамазова-отца и Смердякова. И, наконец, его сын – Лука, герой пьесы. Все они – от Достоевского и от достоевщины, от карамазовщины…[114]
Премьера «Половчанских садов» во МХАТе (постановка В. Г. Сахновского под руководством В. И. Немировича-Данченко) также удостоилась разгромной рецензии. Тут нужно оговориться, что такая реакция заранее рассматривалась театром – в том же 1939 году зав. литчастью МХАТа П. А. Марков в статье в многотиражке театра писал:
На одной из репетиций Владимир Иванович сказал, обращаясь к исполнителям: «Мы знаем, что это будет очень рискованный спектакль, и мы должны идти на то, что он вызовет очень большие споры и очень многим не понравится». И после последней генеральной репетиции он снова, обращаясь к актерам, говорил о том, что самое страшное, что может случиться с исполнителями «Половчанских садов» и вообще с театром, – это если ожидаемая им разноголосица мнений в какой-нибудь мере повлияет на крепость художественных позиций МХАТ[115].
В рецензии критика Б. И. Розенцвейга, который признал спектакль неудачей, отходом от великих традиций МХАТа и т. д., высказана и главная претензия – пьеса не отражает торжества нового строя, а отрицательные персонажи разработаны намного лучше, нежели положительные:
Нищета и бесцветность положительных образов, отсутствие сильных, боевых, политически страстных характеров, двумерность и плакатность положительных героев приводят к тому, что пьеса Леонида Леонова лишается внутреннего, психологического конфликта. В ней нет ощущения борьбы, нет окрыленности, действие развертывается вяло, несмотря на то, что
