Искусство и космотехника - Юк Хуэй
Что есть художественное творение? Здесь мы сталкиваемся с довольно сложным вопросом. Хайдеггер предлагает нам поразмышлять о трех сущностях: вещь (Ding), изделие (Zeug)[174] и художественное творение (Werk). Каковы различия между этими тремя сущностями? Изделие – это вещь, так же, как и художественное творение. Хайдеггер говорит:
Творения рассылаются повсюду, как вывозится уголь Рура, как вывозится лес Шварцвальда. Гимны Гёльдерлина во время войны точно так же упаковывались в солдатские ранцы, как приборы для чистки оружия. Квартеты Бетховена лежат на складе издательства, как картофель лежит в подвале[175].
Культуриндустрия рассматривает всякое художественное творение как товар, стоимость которого определяется спросом на рынке. В этом смысле художественное творение ничем не отличается от «простой вещи», вроде уголька или картофелины. Но что это за вещь? В чем состоит ее отличие от изделия? В чем состоит отличие ваяния скульптуры от изготовления стульев? Что творится в художественном творении?
То, что греки называли словом energeia, часто переводится как «действительность», которая, однако, является не сворачиванием или ограничением возможности (dunamis), а скорее – про-из-ведением. Художественное творение несет в себе возможность aletheia – раскрытия истины. Искусство – это technē, роль которого в повседневности забыта еще не полностью, например, в ситуациях, когда дело касается того, что мы называем мастерством: изготовление стула или починка стола. Отвергая аристотелевские категории из «Никомаховой этики» (например, различие между praxis и poiesis) Хайдеггер предполагает, что искусство как technē не обязательно связано с созданием чего-либо, но является способом познания. Согласно классической филологии, poiesis по умолчанию имеет некоторую цель, например, в продукте – ergon, потому что он требует экстернализации души. Praxis, напротив, не обязательно оканчивается продуктом, поскольку он предполагает скорее интериоризацию, возвращение ко внутреннему души. Высшей формой praxis является phronesis, то есть практическая мудрость или рассудительность. Однако для Хайдеггера technē – это не обязательно ergon, а скорее способ познания. В таком случае можно ли вообще говорить о technē как о poiesis?
В «Бытии и времени» Хайдеггер проанализировал феномен озабоченности (Besorgen) в повседневном использовании изделий, а также «уже здесь» (schon da) истории, но он исходил в этом не из отношения между technē и Бытием. Только после Kehre в хайдеггеровском мышлении мы понимаем историю техники как равнозначную истории забвения Бытия. Оттого вполне резонно утверждение Жака Таминьо о том, что специфическая интерпретация technē является одним из проявлений хайдеггеровского поворота 1930-х годов. Мы, впрочем, хотели бы напомнить об одном нюансе. Во «Введении в метафизику» Хайдеггер связывал technē со способом познания, а в «Истоке художественного творения» – с искусством, то есть не только с познанием, но и с действием. В художественном творении важен не только его конечный продукт, но творящееся в творении. Это творящееся не есть ergon, а есть energeia. Творящееся представлено как спор (Streit) между миром и землей: как прелюдия к событию.
Но почему между миром и землей, а не небом и землей? Или между человеком, Небом и Землей, как это было бы в китайской мысли? Является ли это отношение «мира и земли» сугубо греческим или западным, то есть местным опытом? Вообще говоря, мы наблюдаем, как мир принадлежит anthropos в том смысле, что люди открыли мир на земле и из нее. Но и anthropos принадлежит миру, так как без мира как такового не было бы ни Dasein, ни греков, ни кого-либо другого. Мир возник из земли не внезапно, а в результате длительной борьбы или противостояния с землей. Таково условие греческого трагического мышления, поскольку оно предполагает прежде всего конфликт, антагонизм, без которых не было бы прогресса. Это самоочевидно не только в «Антигоне», одной из величайших пьес Софокла, но и в интерпретации этой пьесы Хайдеггером. Земля есть то, что замыкается в себе, а мир есть то, что проявляется из земли. Они представляют не только две силы, но и две реальности: одну греки называют phusis, а другую technē. Мир возможен только тогда, когда есть способ познания, с помощью которого его можно сконструировать, помыслить и передать из поколения в поколение.
«Мир мирствует» (Welt weltet), но только благодаря technē такое обмирщение (Verweltlichung) становится возможным. Мир историчен, поскольку его отношение к земле также исторично – исторично в том смысле, что динамика между ними меняется во времени. Сегодняшний мир, который мы унаследовали, – это не тот мир, в котором жили древние греки, и не тот, в котором жили наши деды и прадеды. Земля – это основание, без которого мир невозможен. Phusis, однако, стремится закрыться, отвернуться от Dasein. Как говорит Гераклит: «Природа любит прятаться».
Стремление земли отвернуться – это сокрытие Бытия. Сокрытое сберегается для того, чтобы стать несокрытым. Мир не представляет собой несокрытость земли, скорее борьба между миром и землей содержит в себе возможность несокрытости. Во «Введении в метафизику» это противостояние также представлено как столкновение между подавляющим Бытием и насилием человеческого существа, технического существа:
Неуютно-зловещее многообразно. Но всех
неуютней, зловещей всего человек.
Бросается в зимние волны,
при зимних штормах, в непогоду,
и мечется в водной громаде,
разверзшей свой яростный зев.
Неутомимую Гею, что богов и богинь благородней,
томит, лошадьми погоняет,
запряженными в плуг, разрывая
без устали тело Земли[176].
Человек, согласно этому стиху из «Антигоны», который цитирует Хайдеггер, есть deinotaton, что переводится как «самое неуютно-зловещее». В употреблении Хайдеггера слово unheimlich[177] иногда смешивают со словами «неуютный» (unheimisch)[178] и «чудовищный» или «небывалый» (Ungeheuer). Все три слова указывают на чуждость технического существования anthropos. Противостояние земли и мира опосредовано изобретением
