Диалектика художественной формы - Алексей Федорович Лосев

Однако, если ею пользоваться в целях интересующего нас сейчас сравнения, то я бы внес в нее, если не поправки, то некоторые уточнения. Именно, беря классицизм и романтизм как типы, нельзя ограничиться одной основной антитезой «совершенства» и «бесконечности». «Совершенство» есть тоже бесконечность, как это, впрочем, признает и сам Штрих, полагающий, что «совершенство» есть один из ликов вечности. С другой стороны, то, что Штрих называет бесконечностью, есть, конечно, в значительной мере также и «совершенство», поскольку имеются в виду концепции, напр., Новалиса. Любовь для романтика есть «бесконечность», но она же и – «совершенство». Разница, таким образом, не в этих терминах.

Подлинная разница рассматриваемых двух художественных и философских типов заключается в том, что классицизм есть устойчивая и вечно покоящаяся в себе идея, романтизм же есть алогическое становление этой идеи.

Это, по-видимому, Штрих и хочет, собственно говоря, утвердить, привлекая сюда, однако, не вполне подходящие термины. Классическое мироощущение как бы вращается спокойно и величаво само в себе, в круге; романтическое же мироощущение стремится вперед, по прямой линии. Классицизм есть «актуальная бесконечность», бесконечность, которая есть в то же время и нечто совершенно определенное, законченное и конечное. Романтизм же есть потенциальная бесконечность, бесконечность, которая в существе своем беспокойно-неопределенна, незаконченна и не имеет границ; это, если хотите, и дурная бесконечность. Фауст, быть может, чистейший представитель этого вечно мятущегося и алогически становящегося процесса идеи – личности.

Конечно, мы говорим лишь о разнице типов, но не реальных писателей и их героев. Романтики весьма часто кончали проповедью уже не потенциальной, но актуальной бесконечности, так же, как и многие символисты конца 19-го века, начиная оргиазмом, сатанизмом и демонизмом, потом переходили к положительной религии и даже к официальным вероисповеданиям. В этом отношении Шеллинг, напр., в значительной мере является классиком, как и весьма многое в творчестве Шлегелей клонится к несомненному классицизму. Да, впрочем, только слепота может воспрепятствовать видеть все сходство, доходящее до тождества, Шеллинга с Плотином и неоплатонизмом.

d)

Но указанная черта чистого романтизма как чистого художественного и философского типа, отнюдь не является единственной чертой, хотя она и совершенно основная. И как раз в другом, тоже основном, отношении дает весьма инструктивные точки зрения для сравнения обеих систем книга H. Horvicz, Das Ichproblem der Romantik. Münch. u. Lpz. 1916. Для Горвица античность живет вневременной общиной на земле, средневековье – вневременной общиной на небе, царством святых; новый же мир живет временным достижением вневременной общины и царства, откуда для него главной стихией является «духовная свобода» и «Я». «Я» для новой Европы есть новый миф. То, что Фр. Шлегель говорит о греческом мифе, прилагается к «Я». И в этом я вижу идею огромной важности. У Горвица тут совершенно правильное отграничение романтизма от античности. Не в том или не только в том разница, что там – «идея», а тут – «природа», что там – «совершенство» и «актуальная бесконечность», а тут – «бесконечность» и «потенциальная бесконечность», но и в том, что там реальным принципом является община, общество (и индивидуум – принцип отрицательный), здесь же индивидуум – единственный путь и принцип, общество же – производно от индивидуальности. Античность исповедует безразличие индивидуума в целом. Новое время – индивидуалистично до самых последних своих корней. В этом противопоставлении, мне кажется, заключена весьма важная мысль, освещающая одну из коренных особенностей нового мироощущения.

Я бы сказал, что античность – космична, новая же Европа – исторична. Там личность – мирно пребывает на лоне обще-космической жизни. Здесь – личность активно и часто озлобленно борется и с природой и с миром, желая осилить их и владеть ими.

Поэтому классицизм не только устойчивая и вечно покоящаяся в себе идея-личность, не только «актуальная бесконечность», но и соборно-космическая идея, личность и бесконечность, актуальная бесконечность, равномерно и равновесно данная как космос.

Романтизм же есть не только алогическое становление идеи, не только «потенциальная бесконечность», но и – отъединенно-субъективистическая идея, личность и бесконечность, «потенциальная бесконечность», неравномерно и разрывно данная как сплошно стремящееся и напряженно-беспокойное множество самоутвержденных личностей.

Поэтому христианство, несмотря на все свои порывы в мир божественный, есть мировоззрение не романтическое, но классическое, и поэтому же романтизм, несмотря на все свое расхождение с Возрождением и Просвещением, есть плод именно этой общей индивидуалистической культуры.

Классицизм – индивидуалистичен, но его индивидуум есть вся община, все общество, весь мир, все человечество, все божество.

Романтизм также космичен, но его космос хочет целиком поместиться в Я, порождается этим Я, определяется этим Я. Романтизм, несмотря на всю мистику, доходящую до магии и теургии, есть явление существенно протестантского Запада, и только в порядке неосознанного противоречия или закономерной эволюции одни и те же романтики совмещали в себе романтизм с католичеством.

·

Наконец, я укажу еще на одну, – на мой взгляд, также весьма инструктивную, – работу, которая, однако, не даст нам непосредственно нужных для нас выводов, но которая по резкой формулировке некоторых существенных сторон романтизма способна стать отправным пунктом и для нашего сопоставления романтизма с классицизмом. Это – M. Deutschbein, Das Wesen des Romantischen. Cöthen, 1921.

Автор в своей характеристике романтизма отбрасывает всякую историческую точку зрения, следуя R. Otto, по которому (Das Heilige)

«historisch-genetische Ableitung ist nicht Wesensdeutung».

Он говорит не об отдельных исторических представителях романтизма, но о сущности романтизма вообще, называя свою точку зрения феноменологической. С этой стороны романтизм есть для него синтез противоположностей, и притом двух типов.

Во-первых, тут синтез конечного и бесконечного, вечного и временного. Дейчбейн приводит тут весьма интересные тексты из романтиков.

Во-вторых, романтизм есть синтез общности и индивидуальности.

В «интуитивной» романтике эти синтезы дают «Imagination», где мы находим «totale Wesenverschiedenheit von Unendlichkeit und Endlichkeit» и необходимость, в которую заключено конечное.

В «волюнтативной» романтике бесконечное есть предмет желания; тут не «имагинация», но любовь, и конечное тут оказывается индивидуальной идеей бесконечного, т.е. тут – «eine Gleichartigkeit und Ähnlichkeit der beiden», соединяющееся с отвержением конечного.

В «продуктивной» романтике бесконечное действует при помощи гения, и конечное (гений) есть общая идея бесконечного; тут – «Identität» обеих сфер и полное оправдание конечного.

В этих расчленениях много феноменологически неоспоримого, но не ради этого я указываю на Дейчбейна. Что романтизм ратовал о синтезе бесконечного и конечного, это,