Герой в преисподней: от мифа к Twin Peaks. Эссе - Дмитрий Николаевич Степанов
Мифопоэтические мотивы, характеризующие образ Дюпена, прослеживаются и в образе его британского последователя Шерлока Холмса. Своеобразное родство Дюпена и Холмса уже давно было подмечено исследователями. Так, Хескет Пирсон отмечал: «Дюпен, как Холмс, обожает курить трубку; у него бывают приступы «грустной задумчивости»; иногда он отказывается обсуждать дело, о котором думает; продолжает вслух мысли другого человека; заманивает в ловушку человека, который может пролить свет на преступление, помещая объявление в газете; организует переполох на улице и, пока внимание спутника отвлечено, успевает подменить одно письмо другим; и, как Холмс, довольно низкого мнения о своем профессиональном коллеге, который «слишком хитер, чтобы быть умным».
Артур Конан Дойл, стремясь, видимо, откреститься от влияния Эдгара По на собственное творчество, вложил в уста Холмса уничижительное высказывание о Дюпене: «А по-моему, Дюпен был очень обыкновенный человек. Все его искусство заключалось в том, что он задавал неожиданные вопросы после нескольких минут молчания и таким образом улавливал мысли собеседника, затем он умел вставлять замечания очень кстати и вызывать реплики. Но этот метод допроса уж очень бесхитростен, и против него всегда можно настроиться. Дюпен действительно обладал некоторым даром наблюдения и анализа, но он далек от того типа выдающегося феномена, каким его хотел изобразить Эдгар По».
Такое отношение к Дюпену, кроме того, подчеркивало исключительность самого Холмса, исключительность, с высоты которой Дюпен казался всего лишь обыкновенным человеком. И вопрос, кто из них – Дюпен или Холмс – был более исключительным и выдающимся, не решен по сей день. Так, уже Честертон отдавал предпочтение герою Эдгара По: «Неуместно и ироническое отношение к Дюпену Эдгара По, с которым Холмс не выдерживает никакого сравнения. Остроумные догадки Шерлока Холмса сродни ярким цветам, поднявшимся из сухой земли лондонского пригорода, прозрения Дюпена – это цветы, растущие на раскидистом мрачном дереве мысли. А потому язык Дюпена сочетает в себе бурное воображение с выверенной точностью мысли, сверхъестественные порывы – с логикой закона. Главный просчет создателя Шерлока Холмса заключается в том, что Конан Дойл изображает своего детектива равнодушным к философии и поэзии, из чего следует, что философия и поэзия противопоказаны детективам. И в этом Конан Дойл уступает более блестящему, более мятежному Эдгару По, который специально оговаривает, что Дюпен не только верил в поэзию и восхищался ею, но и сам был поэтом. Будь Шерлок Холмс философом, будь он поэтом, люби он, наконец, – и он был бы еще лучшим детективом».
Как бы то ни было, Дюпен и Холмс – братья-близнецы. Оба они вышли из стихии французского «комического» романа. Оба они – и рыцари, и плуты одновременно. «Во мне заложены качества и великого лентяя, и отъявленного драчуна, – говорит о себе Холмс. – Я часто вспоминаю слова Гете: «Как жаль, что природа сделала из тебя одного человека: материала в тебе хватило бы и на праведника и на подлеца».
Вместе с тем, Шерлок Холмс – такой же романтический герой, что и Дюпен. Стремление Конан Дойла описать Холмса как холодного мыслителя, «мыслящую машину», чуждую человеческим чувствам, было обусловлено желанием преодолеть романтическую суть этого образа. Стремление это не увенчалось особым успехом, так что и к Холмсу вполне применимо булгаковское определение «трижды романтический мастер».
Объясняя суть своего дедуктивного метода, Холмс говорит Уотсону: «Я от природы обладаю известным как бы духовным чутьем. Правда, время от времени мне приходится встречаться с преступлениями несколько более запутанными и сложными. Тогда я вынужден немного пошевелиться и проследить события собственными глазами. Вы заметили, может быть, что я обладаю большим запасом специальных знаний. Вот я и использую их для решения различных загадочных дел, и знания эти оказывают мне неоценимые услуги». Очевидно, что дедуктивные способности Холмса в большей мере обусловлены этим его духовным – провидческим – чутьем, а не талантом делать правильные умозаключения. Неслучайно и Уотсон замечает Холмсу: «Несколько веков назад вас непременно сожгли бы на костре».
Шерлок Холмс. Иллюстрация Сидни Пэджета.
Холмс – все тот же романтический поэт-провидец, вопреки всем усилиям Конан Дойла доказать обратное. Логические операции сыщика выдают желание автора рационализировать романтический образ, сделать его более реальным и соответствующим действительности, но отнюдь не заслоняют его изначальную суть. Шерлок Холмс – приверженец разума и твердокаменной логики. Ему якобы чужды человеческие эмоции, мешающие делать логические умозаключения. Он отрекается от любви, мотивируя это следующим образом: «Любовь – вещь эмоциональная, и, будучи таковой, она противоположна чистому и холодному разуму. А разум я, как известно, ставлю превыше всего. Что касается меня, то я никогда не женюсь, чтобы не потерять ясности рассудка». При этом Уотсон свидетельствует, что натура у Холмса «беспокойная и страстная»; он настолько чувствителен, что при похвале «розовеет, как девушка, красоте которой сделали комплимент» (все это – черты романтического героя).
Очевидно, что холодность и одиночество Холмса, призванные рационализировать его образ, в действительности стали формой выражения все той же мифопоэтической чуждости героя миру людей и приобщенности его надмирному, таинственной сфере мирозданья. Присутствие Уотсона рядом с героем нисколько не смягчает одиночества Холмса. Простодушный доктор нужен Конан Дойлу не только для того, чтобы рассказать историю Холмса (этой цели служит рассказчик Эдгара По в новеллах о Дюпене), но и затем, чтобы своей человечностью подчеркнуть сверхчеловечность Холмса. Неслучайно, что внутренний мир Холмса остается закрытым и для Уотсона: «Одним из недостатков Шерлока Холмса – если только это можно назвать недостатком – было то, что он никогда и ни с кем не делился своими планами вплоть до их свершения. Такая скрытность объяснялась отчасти властной натурой этого человека, любившего повелевать окружающими и поражать их воображение, отчасти профессиональной осторожностью, не позволявшей ему рисковать без нужды. Как бы то ни было, эта черта характера Шерлока Холмса доставляла много неприятностей тем, кто работал с ним в качестве его агентов или помощников. Я сам часто страдал от нее, но то, что мне пришлось вытерпеть за это долгое путешествие в темноте, превзошло все мои прошлые муки. Нам предстояло нелегкое испытание, мы были готовы нанести последний, решающий удар, а Холмс упорно молчал, и я мог только догадываться о его планах».
Как романтический герой Холмс находит окружающий его мир мрачным тусклым и чуждым своей натуре. Он бесконечно отчужден от него, его привлекает другой мир – мир тайн и загадок, преступный мир Лондона. Холмс поясняет Уотсону: «Мой мозг бунтует против безделья. Дайте мне дело! Дайте мне сложнейшую проблему, неразрешимую задачу, запутаннейший случай – и я забуду про искусственные стимуляторы. Я ненавижу унылое, однообразное течение жизни… Я не могу жить без напряженной умственной работы. Исчезает цель жизни. Посмотрите в окно. Как уныл, отвратителен и безнадежен мир! Посмотрите, как желтый туман клубится по улице, обволакивая грязно-коричневые дома. Что может быть более прозаично и грубо материально? Какая польза от исключительных способностей, доктор, если нет возможности применять их? Преступление скучно, существование скучно, ничего не осталось на земле, кроме скуки».
Альтернативой детективной деятельности для Холмса является мир грез, даруемый наркотическими веществами. И в этом он тоже следует романтической традиции, представленной произведениями таких романтиков, как Теофиль Готье и Томас де Квинси. Впрочем, в одном из поздних рассказов Конан Дойла Холмс находит себе занятие по душе, вновь-таки изобличающее в нем романтического героя: «Это была земля холмистых вересковых пустошей, окрашенная в однообразные серо-коричневые цвета, с редкими колокольнями, отмечавшими расположение деревушек, где жизнь текла так же, как в старину. Повсюду на этих пустошах встречались следы исчезнувшей расы, сгинувшей в далеком прошлом и оставившей в память о себе лишь странные каменные монументы, неправильной
