Эротика - Лу Андреас-Саломе

их». В «Утренней заре» этот взгляд отражен в следующих прекрасных словах: «Никогда ничего не утаивать, не скрывать от себя того, что может быть сказано против твоей идеи. Это ты должен обещать самому себе! Это первый долг честного мыслителя. Нужно каждый день вести крестовый поход против самого себя. Победа и завоевание крепости уже касаются не тебя, а истины – но и твое поражение не должно смущать тебя!» Заглавием к этим мыслям служат слова: «насколько мыслитель любит своего врага». Но эта любовь к врагу исходит из смутного предчувствия, что во враге скрывается, быть может, будущий союзник и что только побежденного ждут новые победы: она исходит из предчувствия, что однообразный мучительный процесс внутренних метаморфоз составляет необходимое условие всякого творчества. «Дух спасает нас от полного нетления и превращения в обгоревший уголь». «Спасаясь от огня, мы шествуем, побуждаемые духом, от мнения к мнению, – как благородные предатели всего на свете». «Мы должны стать предателями, совершать измены, покидать свои идеалы» («Человеческое, слишком человеческое»). Этот одинокий человек должен был умножаться, распадаться на множество мыслителей по мере того, как он замыкался в самом себе; только таким образом он мог жить духовной жизнью. Влечение к насилию над самим собой было своего рода стремлением к самосохранению; только погружаясь во все новые муки, он спасался от своих страданий. «Я неуязвим только в моей пяте!.. И только там, где есть гробы, возможно воскресение!.. Так пел Заратустра» – «тот, которому жизнь однажды открыла следующую тайну: „смотри, – сказала она, – я – то, что должно быть всегда побеждаемо“»[7].

Богатства Ницше слишком велики, чтобы он мог выстроить их в определенной иерархии и порядке: живость и сила каждого отдельного таланта и духовного влечения вели с необходимостью к непримиримому соперничеству всех талантов. В Ницше жили среди постоянных смут, рядом и тираня друг друга, музыкант с высоким дарованием, свободный мыслитель и поэт по природе. Ни о чем Ницше не думал так много и так глубоко, как об этой тайне своего существа: он различал две большие группы характеров – у одних различные побуждения и стремления гармонично сливаются и образуют одно здоровое целое, у других же они враждуют и теснят друг друга. Первую группу он сравнивал – в каждом отдельном индивидууме – с состоянием человечества в пастушеский период, предшествовавший расчленению на государства: как там отдельный человек проявляет свою индивидуальность и свое сознание силы лишь в замкнутом целом общины, так здесь отдельные влечения проявляются лишь в едином ансамбле личности. Натуры второй группы, напротив, живут в своем внутреннем мире, как жили бы люди в войне всех против всех; индивидуальная личность распадается на массу самовластных активных личностей. Это состояние может быть осилено лишь вмешательством извне более высокой власти, которая способна усмирять и господствовать над всем остальным. То, что в натурах первой группы происходит совершенно инстинктивно (то есть включение индивидуального в целое), здесь должно быть сначала завоевано, отнято у тиранических индивидуальных влечений и стать беспощадной дисциплиной отдельных порывов[8].

Исходя из этого пункта, Ницше видит возможность самопризнания в целом только посредством страданий всего частного. Здесь заключен, как в почке цветка, зародыш его позднейшего учения о «декадансе», основная идея которого – признание возможности высочайших взлетов и самого творчества лишь посредством постоянных страданий и ран. Так он постигает значение героического идеала. «Как создается геройство? Сочетанием наибольших страданий с высочайшей надеждой», – говорит он.

Мучительное сознание собственного несовершенства влекло его к этому идеалу и тирании над собой: «Наши недостатки – глаза, которыми мы можем увидеть идеал» («Человеческое, слишком человеческое»).

Я прибавляю к этому три афоризма, которые он однажды написал для меня и в которых его миросозерцание отразилось с особой резкостью:

«Противоположностью героического идеала является идеал гармоничного, всестороннего развития – прекрасный и крайне желательный контраст! Но это идеал только вполне хороших людей (например, Гете)»[9].

Далее: «Героизм – это стремление к той цели, по отношению к которой сам человек уже совершенно не принимается во внимание. Героизм – добровольное согласие на абсолютное самоуничтожение».

И третий афоризм: «Люди, которые стремятся к величию, – обыкновенно дурные люди, это единственный для них способ переносить самих себя». Слово «дурной», так же как выше слово «хороший», не употреблено здесь в обычном своем значении и вообще не выражает никакой оценки; оно только служит определением известного состояния души. Понятием «дурной» Ницше обозначает «внутреннюю войну» в человеческой душе, то, что впоследствии он называл «анархией инстинктов».

Он отличает гармоничную, или цельную, натуру от героической, или состоящей из противоположностей; эти натуры соответствуют типам деятельного и познающего человека, другими словами, типу его собственной души и диаметрально ей противоположной. Человеком деятельным он считает нераздельного и не знающего разлада, то есть человека с инстинктом прирожденного властелина. Если такой человек следует своему естественному развитию, его натура становится все увереннее в себе и обнаруживает свою сосредоточенную силу в здоровых поступках. Препятствия, которые ставит ему внешний мир, только еще более возбуждают его деятельность: ибо нет для него более естественного состояния, чем борьба с внешним миром, и ни в чем его здоровье не обнаруживается полнее, чем в умелом ведении борьбы. Все равно, велик или мал его ум: в том и другом случае он остается во власти этой свежей силы своей натуры и того, что ей необходимо и полезно. Он не противопоставляет в своих стремлениях самого себя своей природе, не разлагает ее, не идет по своим собственным следам.

Совершенно иным представляется познающий человек. Вместо того чтобы пытаться собрать все свои устремления в некое единстве, оберегающее и сохраняющее их, он дает им развиться в какие угодно стороны: чем шире область, которую они нацелены захватить, тем лучше, чем больше предметов, к которым они протягивают свои щупальца и которые они рассматривают, перебирают, слушают, тем полезнее это для его целей – для целей познания. Для него «жизнь становится средством познания», и он говорит, обращаясь к своим единомышленникам: «Будемте сами объектами экспериментов, живым материалом для опытов!» («Веселая наука»). Таким образом, он сам разрушает свое единство – чем многостороннее субъект, тем лучше:

«Резкий и мягкий, грубый и нежный, доверчивый и странный, грязный и чистый, соединение глупца и мудреца – я все это и хочу всем этим быть – и голубкой, и в то же время змеей и свиньей. Ибо мы, познающие, – говорит он, – должны быть благодарны Богу, дьяволу, овце и червю в нас… внешним и внутренним душам, глубину которых нелегко постичь, с их внешними и внутренними