Я — социопатка. Путешествие от внутренней тьмы к свету - Патрик Гагни

У нее были две заколочки: розовые бантики с обеих сторон. Левый бантик съехал и держался на волоске. «Возьми себе, — вдруг услышала я голос в голове. — Возьми — и тебе полегчает».

Эта мысль казалась такой странной. Клэнси была моей одноклассницей, она мне нравилась, и я не хотела у нее воровать. Но пульсацию в голове надо было как-то прекратить, и в глубине души я чувствовала, что кража поможет. Я осторожно потянулась и отстегнула бантик.

Тот поддался легко. Если бы я его не отстегнула, он бы, наверно, сам упал. Впрочем, теперь мы этого никогда не узнаем. Сжав в руке бантик, я почувствовала себя намного лучше, будто из чрезмерно надутого шарика выпустили воздух. Напряжение исчезло. Не знаю почему, но мне было все равно. Я нашла выход. Я испытала облегчение.

Эти ранние примеры девиантного поведения отпечатались в моем мозге, как GPS-координаты, прокладывающие дорогу к пониманию себя. Даже сейчас я могу вспомнить, где взяла все предметы, которые мне не принадлежали. Кроме медальона с буквой «Л». Ума не приложу, откуда он у меня. Зато помню день, когда мать нашла его в моей комнате и спросила меня об этом.

— Патрик, ты должна сказать, где его взяла, — заявила она.

Мы стояли у моей кровати. Одна из декоративных подушек лежала криво, и я делала вид, что поглощена ее выравниванием. Но мама сдаваться не планировала.

— Взгляни на меня, — сказала она и схватила меня за плечи. — Где-то сейчас кто-то ищет этот медальон. Этот человек гадает, куда он запропастился, и ему грустно, что он не может его найти. Подумай, как ему грустно.

Я зажмурилась и попыталась представить, что чувствует хозяин пропавшего медальона. Но не смогла. Я не ощутила ровным счетом ничего. Я открыла глаза, взглянула на маму и поняла, что она знает. Знает, что мне все равно.

— Детка, послушай, — она опустилась на колени. — Брать чужое — это воровство. А воровать — очень-очень плохо.

И снова я ничего не почувствовала.

Мама замолчала и задумалась, как быть дальше. Глубоко вздохнула и спросила:

— Это не в первый раз?

Я кивнула и указала на шкаф, где хранилась моя коллекция краденого. Вместе мы просмотрели содержимое коробки. Я объяснила, что это за вещи и где я их взяла. Потом мы вытряхнули всё из коробки, и мама сказала, что мы вернем все эти вещи законным хозяевам. Я не возражала. Меня не пугали последствия, и я не испытывала угрызений совести — к тому времени я уже понимала, что ни то ни другое не «нормально». На самом деле возвращение краденого было мне только на руку. Моя коробка заполнилась до краев, а теперь опустела, и у меня освободилось много места для нового краденого.

Когда мы просмотрели все вещи, мама спросила:

— Зачем ты их взяла?

Я вспомнила ощущение напряжения в голове и иногда возникавшую у меня потребность делать плохое.

— Не знаю, — ответила я и не соврала. Я правда не знала, откуда бралось это ощущение.

— А тебе… тебе жаль, что ты это сделала? — спросила мама.

— Да, — ответила я и тоже не соврала. Мне правда было жаль. Но я жалела не о том, что причинила людям вред; мне было жаль, что приходилось воровать, чтобы воображение не рисовало более страшные картины насилия.

Мама, кажется, хотела скорее обо всем забыть.

— Я так тебя люблю, дорогая, — произнесла она. — Не знаю, зачем ты взяла эти вещи, но хочу, чтобы ты пообещала: если когда-нибудь еще сделаешь что-то подобное, сразу мне скажи.

Я кивнула. Лучше моей мамы во всем мире не было никого. Я так сильно ее любила, что сдержать обещание оказалось легко. По крайней мере, поначалу. Мы так и не смогли выяснить, кому принадлежал медальон, но с годами я начала лучше понимать, что, должно быть, чувствовал его хозяин, обнаружив пропажу. Если бы сейчас кто-нибудь украл у меня этот медальон, я, наверно, почувствовала бы то же самое, но я не уверена.

Как и угрызения совести, эмпатия никогда не возникала у меня спонтанно. Мои родители были баптистами. Я знала, что после совершения греха человеку положено раскаиваться. Учителя говорили о «системе доверия» и о чем-то, что называли «стыдом», но я не понимала, почему это важно. Точнее, умом понимала, но никогда не чувствовала ничего подобного.

Естественно, с моей неспособностью овладеть ключевыми эмоциональными навыками мне было очень непросто заводить и сохранять друзей. И дело заключалось не в злобе, не в подлости — я не была злым ребенком. Я просто отличалась от других. А другие не всегда ценили мою уникальность.

Было начало осени; мне только что исполнилось семь лет. Девочка из класса позвала на ночевку всех остальных девочек, включая меня. Ее звали Коллетт, и она жила в паре кварталов от нашего дома. Я надела свою любимую розово-желтую юбку. У Коллетт был день рождения, и я несла подарок: кабриолет для Барби в серебристой оберточной бумаге.

В машине мама крепко меня обняла. Я еще никогда не ночевала у подруг, и она волновалась.

— Не беспокойся, — сказала она и вручила мне рюкзак и детский спальник с узором из куколок. — Можешь вернуться домой, если захочешь.

А я и не беспокоилась. Наоборот, радовалась. Ночевка в новом месте! Не терпелось скорее пойти в дом.

День рождения выдался веселым. Мы объелись пиццы, торта и мороженого и переоделись в пижамы. Стали танцевать в гостиной и играть во дворике. Но когда пришло время ложиться спать, мама Коллетт заявила, что надо вести себя тихо. Она включила нам фильм в гостиной. Мы разложили спальные мешки полукругом. Одна за другой девочки уснули.

Когда фильм кончился, я одна не спала. В темноте я остро ощутила отсутствие всяких чувств. Я взглянула на неподвижных подруг. Те лежали с закрытыми глазами, и мне стало неуютно. Я почувствовала, как в ответ на внутреннюю пустоту нарастает напряжение, и мне вдруг захотелось со всей силы ударить девочку, лежавшую рядом.

«Странно, — подумала я. — Я ведь не желаю ей зла». В то же время я знала, что если ударю ее, то смогу расслабиться. Я тряхнула головой, прогоняя искушение, и тихонько вылезла из спальника, чтобы быть от нее подальше. Я встала и пошла бродить по дому.

У Коллетт был маленький братик, его звали Джейкоб.