Эротика - Лу Андреас-Саломе

себя человеком в истинном смысле слова, что рассуждает, сравнивает, различает, объединяет, то есть именно ограничивает внеисторический элемент – среди всеохватывающей облачной атмосферы прорывается светлый луч, то есть проявляется сила пользоваться прошлым для настоящего, обращая минувшее в историю; но от избытка исторического элемента человек перестает быть самим собой». Сила человека измеряется степенью его способности справляться с историей и побеждать ее, то есть силой присущего ему внеисторического начала. «Чем сильнее в своих основаниях внутренний мир человека, тем больше может он усвоить или воспринять из прошлого. Если представить себе самого могущественного, великого духовной силой человека, то отличительной чертой его будет то, что никакие границы исторического не остановят его, не нанесут вреда ему; все прошедшее, свое и чужое, он может привлечь к себе, вдохнуть в себя и как бы переработать в собственную плоть и кровь. То, что нельзя осилить, он сумеет забыть; оно не существует, горизонт замкнут и ничего уже не напоминает о том, что за его пределом существуют еще люди, страсти, учения, цели». Подобный человек занимается историей всеми тремя способами, какими ею вообще можно заниматься, но ни в одном из этих трех направлений не подчиняется ей: он рассматривает ее как историю памятников прошлого, останавливает взор на великих фигурах прошлых времен, усматривает их отношение к своему делу и своей воле, но не теряет себя в них – они для него лишь вдохновляющие предшественники и товарищи. Он погружается также в археологическую историю, исследуя прошедшее как сферу своего собственного бытия в минувшем, как некто, посещающий места, где протекала его юность и где для него всякая подробность кажется ценной и значительной: каждую стену, ворота с возвышающейся над ними башней, здание городского совета, народный праздник – все это он воспринимает как разрисованный дневник своей юности и находит во всем этом самого себя, свою силу, свое трудолюбие, свои восторги, свой вкус, свои заблуждения и свои капризы. «Здесь можно было жить прежде, – говорит он себе, – потому что мы гибки и нас нельзя уничтожить за одну ночь». Так взирает он при помощи этого «мы» на бренное, прихотливое существование отдельных индивидуальностей и чувствует себя в роли духа домов, поколений и городов. Наконец, в-третьих, он изучает историю критически, чтобы разбивать прошедшее для созидания будущего, и для этого ему нужна большая жизненная сила, ибо если опасно сделаться мечтателем или собирателем, то еще опаснее остаться отрицателем. «Этот процесс всегда представляет опасность для самой жизни. Мы ведь все-таки – результат прежних существований, и невозможно совершенно оторвать себя от цепи… В лучшем случае мы достигаем противоречия между унаследованной и свойственной нам от рождения натурой и нашей познавательной способностью. Мы создаем новые привычки, новый инстинкт, новую натуру, под влиянием которой отмирает старая. Это как бы попытка создать себе a posteriori прошедшее, из которого человеку хотелось бы происходить в противоположность тому, из чего он происходит на самом деле. Иногда победа удается, и тогда получается странное утешение – знать, что и первая натура была когда-то второй, и что, одерживая победу, вторая натура становится тем самым первой».

Эти три манеры изучения истории можно применить к трем периодам развития самого Ницше, начиная с археологического, который относится к его филологической деятельности; затем идет период изучения памятников прошлого – Ницше становится тогда учеником великих людей; наконец, наступает последний, позитивный период, который можно назвать критическим. Когда же Ницше прошел и через эту последнюю фазу, все три точки зрения слились для него в одну, и к ней сводятся все заключенные в этом произведении мысли, резко и парадоксально выразившиеся в одной его фразе: «историческое должно быть подчинено индивидуальной жизни, непременным условием которой является внеисторическое начало». Согласно характеристике Ницше, индивидуальная жизнь вмещает в себя и историческое, и внеисторическое начала: она восприняла наследие прошлого, и потому полнота ее опыта бесконечна; но, наследовав несметное богатство, она умеет сделать его плодотворным, ибо она в самом деле владеет им и властвует над ним, а не покоряется его парализующему волю изобилию как своему властителю. Такого рода наследник и потомок минувшего является в то же время зачинателем новой культуры – носитель прошлого – созидатель будущего: богатство, которое он не расходует щедрой рукой, принесет еще плоды грядущим временам. Он один из тех великих людей «не своего времени», что погружаются в самое глубокое прошлое, предвосхищают отдаленнейшее будущее, в своем же времени всегда остаются чужими, хотя именно через их посредство современность собирает и дает свои лучшие силы.

Здесь заключается первый намек на мысли, выраженные Ницше в последнем периоде его творчества: отдельная личность является духом всего человечества и одна в состоянии объяснить из центра современности смысл и назначение всего прошлого в его целостности как единой глыбы человеческого опыта, и тем самым и будущего как отдаленнейшего целого.

Корни этих воззрений заключаются в том, что, изучая разные культуры, Ницше «вживлял» их в себя. Знание и переживание чего-нибудь было для него всегда одним и тем же, так что изучать греческую филологию значило для Ницше быть греком. Конечно, это должно было еще обострить мучившую его противоречивость инстинктов, обратившуюся теперь в противоречие античного и современного, но в то же время это давало средства для борьбы с внутренними противоречиями, давало возможность созидать будущее из прошедшего, минуя настоящее – из человека своего времени становиться потомком минувших культур и провозвестником новой.[11]

Двум таким людям «не своего времени», то есть представителям минувшего и грядущего, посвящены два последних этюда «Несвоевременных размышлений» Ницше: «Шопенгауэр как воспитатель» и «Рихард Вагнер в Байрейте». В обоих этих памятниках, воздвигнутых с величайшим воодушевлением двум светочам человечества, становится ясным, до какой степени создаваемый Ницше культ несвоевременного приходит в своем конечном развитии к культу гениальности. В гении человечество имеет не только своего воспитателя, вождя и глашатая, но и свою истинную, исключительную цель. Представление о «великих отдельных личностях», ради которых существует прочее «фабричное производство» природы, составляет одну из основных идей Шопенгауэра, и Ницше от нее не отступается. В самой глубине его души было неустанное стремление познать низменно-эгоистическое начало человеческой природы до высоты таящегося в ней «священного эгоизма», «который заставляет нас служить самому высокому в нашей натуре»; и в то же время его привлекала оборотная сторона этой высшей цели человека – «уединенность» и «героизм».

В средней поре своего творчества Ницше отошел от этого понимания гениальности, потому что оно утратило для него свой метафизический фон, а только на нем «отдельная личность» могла выделиться в сверхчеловеческом величии как