Я — социопатка. Путешествие от внутренней тьмы к свету - Патрик Гагни
Прошел почти час, прежде чем мамина тень скользнула по стене на лестнице. Я бросила наушники на пол и успела уменьшить громкость до того, как она появилась.
— Патрик, — проговорила она, — ты закрыла Сид и Тину на улице?
— Да, — честно ответила я.
Мама, кажется, не нашлась что сказать.
— Что ж, Гудманы очень расстроены, — проговорила она и села рядом на кровать. — Девочки заблудились в темноте и не знали, как попасть в дом. Они могли упасть, детка. — Она замолчала и добавила: — Думаю, они больше не придут.
— Здорово! — восторженно воскликнула я. — Тина моется в моей ванне, выключив свет, — ненормальная какая-то, — а Сид таскает еду наверх и все там проливает. Они обе меня бесят.
Мама покачала головой и вздохнула:
— Что ж, спасибо, что сказала правду. — Она поцеловала меня в макушку. — Но я тебя накажу. Никаких прогулок и телевизора неделю.
Я кивнула, тихо смирившись со своей судьбой. Мне казалось, что я легко отделалась.
Мама встала и направилась к лестнице, а я окликнула ее:
— Мам? — Она обернулась и снова подошла ко мне. Я глубоко вздохнула. — Когда ты выкинула мои пластинки, я достала их из помойки и слушаю каждый вечер, хотя знаю, что нельзя.
Мама замерла на пороге; в свете ламп из коридора вырисовывался ее изящный силуэт.
— Они у тебя здесь, в комнате?
Я кивнула. Мама подошла к проигрывателю, где по-прежнему тихо крутилась пластинка «Параллельные линии». Перевела взгляд на меня и покачала головой. А потом взяла пластинки, сунула их под мышку и еще раз меня поцеловала. Убрала волосы с моего лица и лба.
— Спасибо, что призналась, моя честная девочка, — проговорила она. — Спокойной ночи.
Она вышла из комнаты и спустилась по лестнице, а я перекатилась на бок и устроилась на подушках. Потерла стопы друг о друга под одеялом, как сверчок. Я была довольна и чувствовала себя в безопасности. Пустой диск проигрывателя крутился, повторяющийся звук успокаивал. Я взглянула на диск и на миг засомневалась, не зря ли выдала свой секрет и лишилась пластинок. Но потом улыбнулась и уснула.
Глава 2. Коржи
Больше всего на свете папа любил шоколадный торт из бисквитных коржей с кремовой прослойкой. Он рос в Миссисипи, и каждую неделю домработница моих бабушки с дедушкой Лела Мэй пекла торт сама. Когда мы приезжали к ним на Рождество, меня завораживали аромат этого торта и сама Лела Мэй в белой форме и фартуке; она высилась на пороге кухни, как гора, охраняя вход в свои владения.
Моя мать тоже с юга. Она родилась и выросла в Виргинии, понимала важность ритуалов и придавала большое значение ведению хозяйства в южном стиле. Узнав про торт, она сразу переняла эту традицию.
Помню, я сидела за обеденным столом в Сан-Франциско и смотрела, как она обвязывает корж ниткой и разрезает его на два коржа одинаковой толщины, потянув нитку за концы. «Так получается идеально ровно», — говорила она.
Мне нравилось находиться рядом с ней в столовой. Я ложилась под стол и читала, а она разрезала коржи и прослаивала их кремом. Потом я стала использовать это время для разговоров по душам. Рассказывала, что происходит у меня в школе, и признавалась в поступках, которые мне самой казались сомнительными. Мама объясняла, в каких случаях я действительно вела себя плохо и реагировала неадекватно и как все исправить. Поскольку на мои собственные суждения полагаться было нельзя, мы с мамой пришли к выводу, что лучше все обсуждать с ней.
— Ты поблагодарила Пателей за сахар? — спросила она. Утром она послала меня к соседям с мерным стаканчиком.
— Нет. Их не было дома, — ответила я.
Мама застыла с ниткой в руке:
— А сахар откуда?
— Из сахарницы.
Я поняла, что Пателей нет дома, как только ступила на их подъездную дорожку. Они почему-то не пользовались гаражом, и, если были дома, ярко-зеленый универсал всегда стоял там. Сегодня утром его не было.
Я ничуть не сомневалась, что раздвижная стеклянная дверь будет открыта, приблизилась к дому и потянула. Дверь открылась легко, как я и предполагала. Я зашла в дом, отсыпала сахар из сахарницы, стоявшей на кухонном столе, и немного поиграла с Мозесом, соседской собачкой.
— Я знаю, ты говорила, что нельзя, но, может, заведем собаку? — продолжила я. — Если ей будет скучно, они с Мозесом смогут поиграть.
Мама в ужасе вытаращилась на меня.
— Если Пателей не было дома, когда ты пришла, — медленно проговорила она, — как ты попала в дом?
Я объяснила. Когда закончила, мама закрыла лицо руками.
— Нет, детка, — сказала она, наконец посмотрев на меня. — Нет. Нельзя просто заходить в чей-то дом, когда там никого нет.
Я растерялась:
— Но почему? Какая им разница? Мы же часто к ним приходим. Я же ничего не взяла, что такого?
— Взяла, — мама явно была расстроена, — ты взяла сахар.
Я растерялась вконец:
— Но ты же сама меня за сахаром послала!
Мама резко выдохнула:
— Я послала тебя просто попросить сахар, а не зайти в дом и взять что-то без разрешения хозяев! Больше так, пожалуйста, не делай. Это очень плохо. Поняла?
— Да, — солгала я. Но я не поняла. Я-то думала, просить сахар у соседей — чистая формальность. Им же все равно! Я сэкономила им время. Не пришлось открывать мне дверь, вести светскую беседу. Это же никому не нравится. Мне — так точно не нравится. Но я знала, что не смогу объяснить это маме. Она требовала от людей честности. «Если сомневаешься, говори правду, — любила повторять она. — Правда поможет людям тебя понять». Вот только я не всегда с ней соглашалась.
В детстве я постоянно сомневалась. Что я должна чувствовать, а чего не должна? Поступаю ли правильно или нет? Можно ли иметь такие желания, как у меня? Правдиво признаваться в этих сомнениях теоретически казалось правильным, но на практике я пришла к выводу, что правда часто только все портит. Меня постоянно кидало из крайности в крайность, от честности к нечестности, и я никогда не знала, какой полюс окажется сильнее в следующий раз. Особенно во всем, что касалось мамы. Мне не хотелось ее огорчать. Она была моим
