Работа над ролью - Константин Сергеевич Станиславский
– Солдат и создан для того, чтобы его муштровали.
– Неправда, он создан, чтобы сражаться, брать в плен врагов. Вот для чего ему нужна дисциплина! И какая!.. Сильнее самого страха смерти. Потому что, если у него не будет именно такой, более, чем страх смерти, сильной дисциплины и выправки, он не решится, не сможет идти на смерть, побороть в себе страх. А дисциплина против его воли – механически толкает его на врага. То же и в искусстве. Если бы у вас была артистическая дисциплина, выправка… Да какая! Несравненно более сильная, чем страх публики, и не только сознательная, а доведенная до подсознания, до механической приученности, то, во-первых, с вами никогда не случилось бы того, что было третьего дня, а во-вторых, вам бы и в голову не пришло отказываться, как вчера, от ваших обязанностей, от нравственного долга перед театром, от честного слова артиста, которое сильнее всякого контракта. Все это – распущенность, отсутствие дисциплины, а без нее нельзя завоевать зрителя, нельзя взять в плен тысячную толпу, совершенно так же как без дисциплины нельзя быть солдатом и брать в плен неприятеля.
– И у меня есть дисциплина, и техника, и все, что нужно артисту, когда я чувствую вдохновение. Главное в искусстве – почувствовать, тогда все приходит само собой.
– Что-о-о? – закричал Творцов, вскочив со стула и выпрямившись во весь рост.
– Я говорю, что все дело в том, чтобы переживать, чувствовать роль, и тогда…
– Ка-ра-ул! – во все горло на весь дом завопил Творцов.
Даже сторож, подбежав к двери, долго стоял у нее, прислушиваясь к тому, что у нас происходит. Но как только Творцов отошел в противоположный угол комнаты, сразу все затихло, он тяжело опустился в кресло и молча постарался успокоиться. А я так поражен был его неожиданной выходкой, что остолбенел от удивления и тоже молчал и не двигался. Наконец, успокоившись, Творцов подошел к столу, около которого я сидел, не глядя на меня, подал руку и сухо проговорил:
– Прощайте. Больше нам говорить не о чем.
– Что же такого я сделал?
– Не стоит объяснять. Все равно не поймете, – заупрямился Творцов.
– А все-таки…
– Когда специалист своего дела говорит другому специалисту, что весь секрет искусства только в том, чтобы почувствовать, пережить роль, и что тогда придет и техника и все… – я умолкаю, в недоумении и с грустью развожу руками. Вы бы лучше сказали: «Чтобы хорошо играть, надо хорошо играть», – или: «Чтобы ходить, надо только ходить», «чтобы говорить глупости, надо говорить глупости», «чтобы вдохновиться, надо только вдохновиться»! Для чего же нужна внутренняя техника, как не для того, чтобы возбудить чувство и вызвать переживание, а за ним, быть может, и само вдохновение? Другие, вроде вас, говорят мне: «Чтобы почувствовать, надо только пережить роль». Есть и такие, которые говорят: «Все дело в том, чтобы схватить главную суть», – или: «Только бы зажить, и все придет само собой». По-вашему, нужно сначала переживание, а потом уже техника. А по-моему, раз вы правильно зажили, то тогда не надо никакой техники. Все само собой пойдет.
– Я же это и говорю, – поторопился я оправдаться.
– Нет. Вы говорите совсем другое. Вы ждете случайного переживания и вдохновения. Оно бывает, но двадцать девятого февраля, а в остальные дни надо уметь естественно вызывать переживание, каждый раз и при каждом повторении творчества. Вот для этого-то и нужна внутренняя техника. Сперва техника, а потом переживание, а не наоборот, как у вас. Техника – для переживания, а не переживание – для техники. Когда роль пережита, девяносто девять сотых творчества уже сделано; довольно одной сотой, чтобы выявить пережитое.
Но вначале, когда еще нет пережитого, надо девяносто девять сотых техники и лишь одну сотую переживания.
– В таком случае я не гожусь ни в солдаты, ни в артисты. И тем более мне надо уходить.
Честное слово, я шел с самыми лучшими намерениями, чтобы остаться, согласиться на все, не только на старые роли, но и на Чацкого, но потому ли, что я не выношу Творцова в таком состоянии, или потому что не терплю, когда меня ругают, во мне что-то закаменело. Вероятно, это упрямство, которое стоит колом в душе, как одеревеневший сосуд у склеротика. Может быть, это от актерского самолюбия, следы сильной артистической избалованности, самовлюбленности?..
Но и Творцов упрям в своей ненависти к актеру-дилетанту в дурном смысле слова. Раз попав на линию борьбы с ним, он неумолим, настойчив и жесток.
Нашла коса на камень, и наша встреча не сулила ничего доброго. Я это чувствовал, но что-то внутри подталкивало и обостряло нашу обоюдную непримиримость. В таком состоянии можно наговорить друг другу таких вещей, о которых будешь сожалеть месяцы. В таком состоянии надо просто разойтись.
Но расходиться не хочется. А хочется дразнить свое недоброе чувство, излить побольше желчи – это облегчает.
Творцов приоткрыл дверь уборной, позвал сторожа и приказал ему никого не принимать. Потом он запер дверь на ключ, подошел ко мне сзади, обнял, поцеловал меня в затылок и сказал:
– Не скрывайте от меня ваших слез, плачьте вволю.
И я, конечно, заплакал. Потом мы крепко обнялись, причем я ему смочил щеку своими слезами, и он их не вытер.
Я уверен, что, если бы его спросили, почему он так поступил, то он ответил бы: «Эти слезы – особенные, чистые, святые, артистические!»
Творцов посадил меня свое кресло, а сам сел рядом на стул и принялся терпеливо ждать, пока я оправлюсь и начну говорить. Я рассказал ему о том, как всегда имел успех, как радовался каждому выступлению, постепенно дошел до вчерашнего кошмарного спектакля, который стал последним в моей артистической карьере, так как, не находя сил подвергать себя новым пыткам, я решил навсегда оставить сцену.
Творцов слушал меня так, как умел только он один.
– Ну, слава богу, кризис наступил. Теперь все пойдет прекрасно, – заключил он мою исповедь.
Признаюсь, я не ожидал такого результата моей исповеди и удивленно смотрел на Творцова.
– Вы удивлены? – продолжил он, нежно глядя на меня. – Я вам объясню, чему радуюсь. Видите ли, в чем дело: прежде, когда вы
