Работа над ролью - Константин Сергеевич Станиславский

– Да, вы правы, – согласился я.

В это время старик режиссер Бывалов очень громко, – вероятно, чтобы я слышал, – заявил:

– Из сюртука Фантасова можно сделать не один, а два костюма, сразу для обоих дублеров, и останется еще на жилетку для триблера.

При этом он утрированно смеялся, театрально топтался на месте и корчился как бы от распиравшего его толстый живот смеха.

Признаюсь, я не предвидел, что мои костюмы будут перешиваться. А как же мои муки, которые я пережил, когда часами простаивал перед зеркалом, отыскивая линии и складки, передававшие задуманный внешний образ роли? То подтянешь в плечах, то в спине, то подберешь фалду, то спустишь один бок панталон, то приподымешь другой. Вот мелькнула и снова исчезла линия, которая так долго чудилась… И снова ищешь ее… закалываешь… Но глупый портной, который всегда и все лучше знает, приноровил мои требования к своему трафарету, и стало еще хуже, чем было… И снова стоишь перед зеркалом или сам берешься за иглу. А если находишь то, что искал… боже, какая это радость! Как бережешь найденное! И вдруг теперь, в благодарность за все мои страдания, у меня на глазах спокойно раздирают мои ризы и мечут между собой жребий, кому они достанутся! Ведь костюм артиста – это та же картина художника. Мы тоже ищем линии и краски! И вдруг берут картину и режут ее! Почему? Да потому, что картина слишком велика для рамки! Какое варварство, кощунство! Да нет, этого быть не может, Вывалов дразнит меня!

Нo меня ожидало еще большее испытание. По равнодушно-грустному лицу У. видно было, что он готов терпеливо принять самые резкие выходки с моей стороны. Я знал это выражение его лица, поэтому сразу насторожился, предчувствуя недоброе.

– Вы разрешите Игралову пользоваться вашими музейными вещами? – спросил он безнадежно-индифферентно, точно граммофон.

– Какими вещами? – переспросил я почти резко.

– Музейными, – пояснил У. увядшим, бесстрастным голосом.

– Например? – едва не выкрикнул я.

– Древним германским поясом, который вы надеваете в роли Генриха, мечом из «Цезаря».

– Как? Игралову передать и роль Антония? Это назло мне, что ли?

Я чувствовал, как краснеет мое лицо, шея, затылок…

«Неужели я на протяжении нескольких лет таскался по грязным лавкам антикваров, рылся во всяком хламе и тряпье для того, чтобы угодить господину Игралову? – подумал я, пытаясь совладать с гневом. – В руках моего соперника эти чудесные старинные вещи примелькаются зрителям и сделаются привычными, банальными».

– Нет, музейных вещей я никому не даю, да и сам пользуюсь ими редко, – ответил я как отрезал.

– Хорошо, не дадите – так не дадите. Я так и передам, – проговорил необыкновенно спокойно бедный У., пожимая плечами и тихо, бесстрастно отходя от меня.

– Да полноте терзать себя, – ласково, точно любуясь моей актерской ревностью, прошептал мне Д., обнимая меня за плечи. – Играйте сами все старые роли, а от Чацкого, так и быть уж, откажитесь.

– От какого Чацкого? – так и вцепился я в Д.

– От грибоедовского! – спокойно подтвердил он.

– Разве он назначен мне? – с дрожью в голосе уточнил я.

– Да, а вы что, не знали?

Это известие было так неожиданно, лестно и радостно для меня, что я готов был простить театру и режиссерам все их обиды.

Давно я не играл молодой роли. Пора. После предыдущих успехов – это хорошо…

Чуть свет уж на ногах! и я у ваших ног.

Это будет иметь успех! – соображал я, мысленно примеряя на себя новую роль.

– Ну, прощайте! – протянул мне руку Д. – Так и поступите… А Чацкого пусть отдадут Игралову… У дам он пройдет первым номером.

До этой коварной реплики Д. чашки весов точно сравнялись: мне так же трудно было решиться играть старые роли, как и отказаться от них. Но теперь, когда Чацкий точно свалился ко мне с неба, одна из чашек сразу перевесила.

Пусть решает Творцов. Как он скажет, так и поступлю…

Но Творцова уже не было в театре. Спектакль кончился, и в актерской передней я встретил Игралова, Рассудова и Ремеслова, которые надевали шубы, чтобы идти вместе ужинать. Они пригласили и меня. Я согласился.

– В сущности говоря, меня надо поставить в угол, а вас – высечь, – почти строго и уже совершенно для меня неожиданно сказал мне Творцов, когда я на следующий день зашел в его кабинет-уборную.

– За что? – удивился я.

– За вчерашнее, – разгорячился Творцов. – Какой же вы артист, коли не можете справиться с собой? Вся наша техника в том и состоит, чтобы ровно в восемь часов выходить на сцену и увлекаться пьесой, которая объявлена на афише. А вы хотите сидеть у моря и ждать погоды. Посчастливится – урвете кусочек вдохновения, тогда сделаетесь Мочаловым или Сальвини на две с половиной секунды. Вы – трагик двадцать девятого февраля.

– Что же делать, я такой: придет вдохновение – и я живу; нет вдохновения – я пуст.

– Так имеют право рассуждать художники, писатели, композиторы. Они могут творить у себя дома, и притом когда им заблагорассудится. А мы – раз, два, три! Что-то сделали с собой, о чем-то подумали, что-то вспомнили и заплакали настоящими слезами или засмеялись: искренне, честно, без подделки, – и притом не для того, чтобы плакать и смеяться вообще, беспричинно, механически, а потому, что обстоятельства жизни роли, помимо нашей воли, заставляют нас плакать или смеяться.

– Не умею по заказу! – возразил я.

– Знаю, что не умеете… Так учитесь.

– Этому нельзя научиться.

– Что? – сразу ощетинился Творцов. – Повторите, что вы сказали, и я перестану с вами кланяться. Дилетант вы, а не артист. Как вам не стыдно так унижать ваше искусство!

– Какое же тут унижение?

– А вы воображаете, что это честь искусству, когда у него отнимается всякая техника, всякое умение, всякая работа? Не существует искусства без виртуозности, без упражнения, без техники. И чем крупнее талант, тем больше они нужны. Отрицание техники у вас, дилетантов, происходит не от сознательного убеждения, а от лени, от распущенности. А искусство прежде всего порядок, гармония, дисциплина души и тела. Как же вы, артист, не знаете этого, когда даже ребенок, школьник или простой солдат и те понимают значение дисциплины.

– Школьник, солдат – это одно, а артист…

– А артист, по-вашему, должен целый день гулять по пассажам, в цилиндре и лайковых перчатках? Или сидеть в кофейне с барышней, а вечером жить возвышенными чувствами гениального Гамлета, которого в течение десяти лет денно и нощно создавал еще более гениальный Шекспир. Но Фантасов, оказывается, гениальнее их обоих. Ему