Работа над ролью - Константин Сергеевич Станиславский
«Важное дело, о котором писала назойливая старуха, – какой-нибудь пустяк», – думал я и уже представлял себе, как она придет, рассядется, начнет снимать с себя полдюжины теплых платков; как затянет длинное предисловие и, наконец, объявит прописную истину, что артист должен свято любить чистое искусство.
«И я люблю его, – добавит она, а потом похвалит себя: – Если бы не высокое служебное положение моего мужа, я, наверное, была бы артисткой… и очень хорошей». Напоследок она попросит контрамарку на ближайшую генеральную репетицию.
Предвидя всю эту ненужную болтовню, я назначил ей для свидания самый короткий перерыв между сценами.
«Не засидится, – мысленно приободрил я себя. – А вот от рецензента будет избавиться куда труднее. Чувствую, что он придет для интервью и сразу спросил:
– Какое ваше мнение о соборном творчестве?
Какая пошлость!
Вдруг я остановился, слова роли точно иссякли, механическая лента памяти оборвалась, и все сразу забыл: и то, что должен был делать, и то, что бессознательно говорил по набитой привычке, и даже самую пьесу, акт, роль, которую играл. Огромное белое пятно образовалось в моей памяти, и все исчезло, растворилось в нем. Секунда панического ужаса охватила меня. Чтобы понять, где я находился и что должен был делать, мне пришлось выдержать большую паузу, поскорее разглядеть окружающую обстановку, вспомнить, какую пьесу и сцену в ней играл; потом я должен был прислушаться к спасительному голосу суфлера, который уже шипел изо всех сил, стараясь привести меня в чувство. Одно подхваченное слово, один привычный жест, и все сразу наладилось, и снова механически приученная игра роли автоматически покатилась точно по рельсам.
При первой новой паузе я задумался над случившимся и понял, что произошедшая пауза не была простой случайностью, что это явление забывчивости стало для меня время от времени нормальным. Мало того, я почувствовал, что и пауза, и привычка думать о предстоящих частных или домашних делах, и секунда паники уже давно, так сказать, «врепетировались» в самую роль. Это неожиданное открытие меня смутило, и я, выйдя со сцены, задумался над ним.
«Где же у меня истина страстей, правдоподобие чувствований? Где предлагаемые обстоятельства, о которых говорит сам Пушкин?» В тот момент я почувствовал всю глубину и важность этих простых слов в нашем актерском искусстве. Я понял, что сам Пушкин обличал меня своим изречением. Сердце чуяло недоброе, и я подумал: «Пусть рецензент и старушка подождут до следующего перерыва между сценами. А может, поскучают и сами уйдут». Я пошел в маленькую застекленную каморку помощника режиссера, находившуюся прямо на сцене, предварительно, конечно, предупредив того, кто вел спектакль, о месте своей засады.
Попробую проверить себя по свежим следам. Какими обстоятельствами я жил сейчас, в только что сыгранной сцене? Вот, например, самое начало пьесы. Ведь я же притворялся, гримасничал! Вся моя забота сводилась к тому, чтобы придать голосу дрожащую, скорбную нотку, которая интригует зрителя и заставляет внимательно следить за мыслью монолога. А вот и другой момент, когда я вспоминал покойную жену того действующего лица, которого играл. Ведь и в этом месте я ломался и гримасничал. И в этот момент вся моя забота сводилась к тому, чтобы как можно пристальнее смотреть в одну точку, грустно напевать при этом все одни и те же несколько тактов якобы любимой песни покойной. Оборвав пение, я старательно осматривался, делал вид, что не отдаю себе отчета в том, где нахожусь. При этом я твердо помнил замечание, когда-то сделанное мне по поводу моей склонности к излишнему перетягиванию паузы. Далее, я ускорял темп речи, заставлял себя при этом беспричинно по-актерски волноваться: отвратительно, внешне, механически, так, когда волнение, идет от простого животного темперамента и мышц. А ведь когда-то я остро чувствовал эту сцену и искренне переживал все ее живые обстоятельства, предложенные поэтом, но по прошествии времени актерское ремесло, опыт выработали совсем иные обстоятельства, не имеющие ничего общего с искусством. Таким образом, существуют разные обстоятельства, не только живые, человеческие, но и ремесленные, актерские. А хуже всего то, что я могу во время игры думать о рецензенте и старушке, соображал я. Нет, выдержка, уверенность и спокойствие профессионала не в том, чтобы уходить совсем от роли. Почему же я думал о постороннем во время пауз? Но разве паузы прерывают внутреннее течение и развитие роли? Да неправда: я думал о своих делах не только во время пауз, но и в момент произнесения текста. Прежде, когда создавалась роль, у меня была в ней бесконечная линия живых моментов, а теперь… Куда же девались те прежние – живые, красивые, волнующие – обстоятельства, которые когда-то увлекли и помогли мне найти истину страстей в прославившей меня моей лучшей роли? В тот момент я понял с чрезвычайной ясностью, что те прежние живые обстоятельства, которые я испытывал при создании роли, рождали истину страстей, подлинное чувство, а теперешние, актерские обстоятельства вызывают лишь бессмысленные механические актерские привычки. Я покраснел под гримом, когда понял, что мое обстоятельство, которым жил в моей лучшей роли, было совсем особое, ничего общего не имевшее ни с поэтом, пьесу которого играл, ни с живой жизнью человека, которого изображал, ни, наконец, с самим искусством, которое профанировал.
Я усомнился в себе самом.
Так вот какой я актер! Вот каким кажусь оттуда, из зрительного зала! А я-то думал, что совсем другой – оригинальный, смелый, искренний. Значит, в сотнях спектаклей этой и других пьес, в течение многих лет, изо дня в день, я показывался на сцене таким, каким был сегодня! И в то же время я с апломбом и сознанием своего превосходства осуждал других за такую же игру! Как снисходительно я принимал похвалы, как заслуженную дань, от своих глупых поклонниц. Какие надписи делал им на своих фотографиях и в альбомах! Я вспомнил сцену, которая произошла в моей уборной за несколько дней до описываемого спектакля. Ко мне вбежала девушка, некрасивая и вульгарная, и, дрожа от волнения, пыталась что-то сказать, но не могла… Потом вдруг неожиданно схватила мою руку, поцеловала и, как безумная, ринулась вон из комнаты. Когда опомнился, ее след уже простыл, а я не мог удержать улыбки удовлетворения, так как сознавал тогда свое величие! Как мне стало стыдно в тот момент за свою прежнюю улыбку! Тут я с уважением вспомнил своих критиков и врагов, которые меня всегда бранили за уверенность
