Полдень, XXI век 2007 № 11 - Александр Николаевич Житинский
— А ты, Пугач, сам-то что думаешь? — Рыбак спросил. — Ты самый старый здесь, может, чего посоветуешь?
— Нашёл кого спрашивать, — укорил Рыбака Шорник. — Ты ещё мою корову спроси, от неё толку больше будет.
— Ничего делать не надо, — тихо сказал Пугач. — Не будет сечи, уйдут разбойники.
— Вот блаженный, — сплюнул в сердцах Шорник. — Уйдут, как же. Действительно, лучше бы мою корову спросили.
— Уйдут, — сказал Пугач и медленно, в три приёма, поднялся с тряпки дырявой, что с собой притащил. — И не придут больше. — Сказал и, опираясь на ясеневый костыль, поковылял с собрания прочь.
— Блаженный, право, блаженный, — в спину ему сказал Шорник. — Не придут больше, как же… Тебя, старого дурака, испугаются.
Птицы опять заорали на рассвете, в тот час, когда первые лучи солнца ласково коснулись крыш, трава поднялась, тронутая росой, а первые пчёлы покинули ульи. В тот час, когда особенно страшна мысль о том, что надо умирать. И не когда-нибудь умирать, а сегодня.
Все люди на окраине селения собрались, там, где последний плетень кончается и начинается поле. Все, кто оружие держать может, Кузнецом выкованное. Пришёл Рыбак с двумя сыновьями, и Мельник со своими тремя. Все пришли — и Шорник, и Сапожник, и Кабатчик, и Пастух. И Кузнец подоспел с четырьмя сыновьями-подмастерьями. Молча стояли селяне и в поле смотрели. А на поле том рать уже собралась, ватага разбойничья, числом несметная. Не сдюжить — на каждого селянина по два разбойника приходится, да на конях все, люди лихие, к битве привычные. Развернулась ватага в линию, выехал вперёд атаман на жеребце буланом и меч поднял. Сейчас взмахнёт клинком — и пойдут те минуты, последние, которые отделяют тех, что ещё живы, от тех, кто будет жить.
И в этот момент, старшего сына Кузнеца плечом оттолкнув, Пугач вперёд подался. Проковылял, опираясь на палку свою, шагов пять, и встал перед сельской дружиной, на разбойников глядя.
— Уходи, старик, — прокричал Рыбак. — Не место тебе здесь, уходи, добром прошу.
Ничего Пугач не ответил, только скособочился пуще прежнего и бородищу седую к небу задрал.
В Волчий Лес пятеро их пошло, а до Змеиного Болота один Лесник добрался. Давно это было, лет семьдесят утекло. Как дошёл, и сам не помнил, а когда дошёл, так сразу камень тот и увидал, о котором его прадед рассказывал. Был прадед в Пчелиной Пади всех старше: и детей схоронил, и внуков, а сам вот зажился. Из дому выйти уже не мог, ноги не держали, из рук всё падало, видел едва и не слышал вовсе, а жил вот. И говорил-то с трудом, и только про одно: что стоит, дескать, на Змеином Болоте Камень Волшебный. И желания камень тот исполняет, никому не отказывает.
Шёл к камню этому по трясине Лесник, то по щиколотку в жижу проваливаясь, то по колени самые. Долго шёл, змей ядовитых распугивая и каждый миг с жизнью прощаясь, но, видать, не суждено помереть было — дошёл-таки, дотащился. И понял вдруг, что камень человеческим голосом с ним разговаривает. Но не удивился. Об этом Лесника прадед его предупреждал, тот, что сюда наладил.
— Голос ты там услышишь, — прадед говорил, слова с трудом из себя выталкивая. — Но не ушами услышишь, в голове твоей голос тот будет.
Вот и услышал. Не врут люди, есть за Волчьим Лесом Болото Змеиное. И стоит посреди него Волшебный Камень, что желания исполняет. Но не все, пять только, самых заветных. И за каждое из пяти берёт он с человека часть его, без возврата берёт. А за последнее, пятое, берёт Камень у человека всё, что осталось — его сердце. И самого человека вместе с сердцем забирает.
Молодым парнем Лесник к Камню уходил, стариком вернулся. Забрал Камень его молодость за то, что обратно из леса вывел, за то, что живым он дошёл. Выпали у Лесника зубы, поседел, как лунь, стан стройный скривился. И стал Лесник Пугачом, и начали мамаши детей им пугать. А прадед до возвращения его не дожил, помер аккурат в ту минуту, когда Лесник камня достиг. Сердце остановилось у прадеда.
Так и зажил Пугач бирюком одиноким. А потом мор был. Был, да закончился. А как закончился, вытек у Пугача один глаз, правый. Ну, да ничего, на мир и левым одним смотреть можно.
А потом неурожай случился. И голод лютый пришёл. Пришёл, да не задержался. И отнялась у Пугача рука левая, плетью скрюченной повисла. Ну, да ложку ведь люди правой держат.
А потом разбойники пришли. И была сеча. И одолевала ватага разбойничья селян. Одолевала, да не одолела. И захромал старый, одноглазый, однорукий Пугач на одной ноге да на палке ясеневой, что здоровой рукой из сука вырезал.
А теперь всем бедам беда пришла. И стоят люди перед ватагой, всем миром стоят да к смерти готовятся. И стоит между людьми и разбойниками старый Пугач. И ещё бьётся у него сердце.
Иван СИТНИКОВ
РАЗУМ ПО БРАТЬЯМ
Рассказ
Луна мне не понравилась! Честное слово! Оказывается, гораздо приятнее смотреть на нее с Земли, нежели шляться по пустынным улочкам Лунограда, покрытым пылью и пустыми банками из-под колы. А мутный защитный купол, воздвигнутый над первым и пока единственным лунным городом, вызывал у меня приступы клаустрофобии. Не всегда, конечно, а только с похмелья. Когда бредешь из бара в свое жилище, покачиваясь после вчерашнего, то такая тоска порой берет. Тоска по голубому небу, зеленой траве и загорелым девушкам. Короче, по Земле-матушке! Звучит с изрядной долей пафоса, но тем не менее. Я здесь уже третий месяц, и за это время все надоело до ужаса.
— Ч-черт, — выругался я, наступив на лунный булыжник. Взвесив в руке камень, с жалостью подумал, что в свое время на Земле за такой сувенирчик отвалили бы кучу деньжищ. Увы, времена сейчас не те.
Я нащупал в кармане ключ и, с трудом попав им в скважину, толкнул дверь. Вообще ключ — это уже пережиток прошлого. Теперь все двери и запоры открываются исключительно идентификационными карточками, но здесь, на Луне, все по старинке.
Презрительно оглядев царящий в комнате творческий хаос, я засел за очередной материал для газеты. Эх, если бы я тогда не был с похмелья… Хрен бы я согласился сюда отправиться.
