Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2020 - Коллектив авторов

и расширения их, – один за другим голыши.

Но, читая не вслух всплеск и росчерки рыбьи,

кратким взглядом, и ловя с амальгамы от зыби

отражения: крутояры, излучены и камыши —

чует, – вот так же надежда и память глубокая

в нём перетекают друг в друга. И, чуть цокая,

радостно языком от них, и от них не скорбя,

знает: он жив тем, что в нём лишь слияние

первой искры от бруса и шлейфа от сияния

комет, ввяжет в узел зрачок, и их не дробя

распускает по венам, что Арахна узорами.

И по капиллярам, чтоб скрипели рессорами

по тракту повозки, и шёл впереди коренной.

И с ним пристяжные, что над постромками

вверх пыль поднимают, когда негромкими

трелями высоко над ней, то зычной зурной,

то трещёткой дрозд воспоёт в унисоны им,

через утренний пар и жжёной соломы дым,

что согреет от ржи отдыхающий чернозём.

За ночь остывший, он пористый, дышащий

полынью от дальних степей, где слышащий

скок джейрана акын, расширяет свой окоём

протяжным аккордом, что первой заутреней

надо мной отзовётся, и вяжется внутренней

дробью сердца во сне. И когда первый вдох

от пробуждения, продлённого щёлканьем

двери в спальню; за занавесками токаньем

капели о жесть, повторится, то словно горох

с материнских ладоней над чашкою белой,

стукнет слово: «Вставай». Пахнет горелой

ольхой и берёзой в голландке, где чугуна

жар остывает. Рукой вчерашнюю ссадину

на локте нащупав, со лба убирая испарину

открывший глаза, дотронется до волокна

одеяла, и ведает: если мной, то жизнью он

сшит. И каждым движением играет в кон

с тихим ростом травы, и цветением льна,

что просторы зелёные обращает в синие.

И с будущим снегом, что красное зимнее

солнце подсветит. И так в нём будет сильна

жизнь – от самого первого сада библейского.

Она лишь крепнет от холода гиперборейского!

И в месте, где выдох последний – новый исток

мой, она с первой волны сама собою вращение

попавшей пыли в него начнёт. И возвращение

так всех спешащих домой, как слов на листок,

сохранит. И да будет хлеб, и мёд и погода им!

И всегда в небесах – журавль, в глубине – налим

да будут! В цветке сирени да будет роса свежа!

И да подсветит тайгу круг Луны над вагонами,

где сидят путешественники. Им не перегонами

долгими страшиться, а слышать, как дребезжа

подстаканники в полночь, словно от зуммера

сигналом, – весть несут: счастлив сармат у Ра![2]

Счастлив сейчас, как счастлив рыбак на мостке!

Оттого, что под небом одним, и глядят в меня,

и что писк комара, стрёкот сверчка и храп коня

отзываются в каждом клесте, и в каждом ростке!

Песнь VIII

В буруне штормовом – моя сила не спящая!

В брызгах, ветре она есть ярость бодрящая,

что с курса – то шлюп, то плоты, то фрегат

собьёт, и сносит к землям огненно-горным,

чтобы ширился взор, открывался дозорным

на мачтах – день последнего гнева, и ряд

светильников красных в небе полуночном.

С башни каменной, со столпов, и в речном

течении видят их те, кто дробящий всё вал

принимает как есть: и с его зобом ревущим,

и с шипеньем пены, хрипом в недра зовущим.

С крошевом льдов, где точит бивень нарвал.

Видят в рухнувших статуях, видят в колотом

мраморе, что с постаментов, когда молотом

кованным, с рукоятью короткой, примет удар,

рассыпается, облака белой и мелкою пылью

полоня так, что лишь саранчой с кошенилью,

без кармина, ветер остов штрихует. И радар

разящий с мест, что зовут при них будущим,

прошивая лучом, как мечом, тучи рушащим,

не находит их в сгустке времён. Он барельеф

с капителью на дне найдёт, рядом с дышащим

глухо китом, акулой, угрём и не слышащим

никого – скатом, и лишь сверху рыкает лев

и слон протрубит, как прощание стозевное.

Мрамор мной погребён, когда он в тёмное

время суток не светит, и мука даже творцу

из него не нужна, чтобы его пение вышнее

оставить в прожилках, отсекая всё лишнее.

И если лепнину он, как пристрой ко дворцу,

добавляет на торс, стопоря все движения…

Я же знаю, что гибельной пене рождение

дано начинать, как зерну. И рожь, и трава

вновь взойдут, мной продолжив венчание.

Только мёртвые смоет волна окончания

прилагательных, сохранив корневые слова.

Я их все сберегу. И во тьме остывающей,

где холодом слог поверяю ветшающий.

И на гребне, лишь коснётся язык альвеол,

где звуком, как и отблеском солнечным,

да зажгутся союзы, чтоб и в заоблачном

горнем мире стёк в озябшие гланды глагол!

И тогда, обжигая горло, он его в певчее

обратит. И гортанная речь, что легче и

прозрачнее воздуха, с жужжаньем осы

и хлопаньем крыл орланов взлетающих,

да сольётся, хоть в снежинках нетающих

остаётся лицо. И над ним замирают Весы

в Зодиаке. И, тем самым, даря равновесие

пустыне под ним, степям, редколесью и

тайге, где стук чёрного дятла и кедра шум,

в ритме ветра, – вторят биеньям сердечным,

чтобы пением красного щура беспечным,

начинать новый день, и с ним сметь наобум

искать себе начертанье единственно верное,

ввысь толкая ствол, полня клейкие вербные

почки – белым пухом, и плавя наст ледяной.

В апреле на матч собирая команды дворовые,

зажигая костры рыбаков, певчих в хоры и

в нефы