Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2018 - Коллектив авторов

поймав уклон, меняя книжки…

Но так в России быть нельзя.

Нельзя? Нельзя. Нельзя – а надо! —

ему? Толпе? Вот и живи…

О страшная арлекинада,

и тем страшней, что на крови.

Рука сочинителя

Свои рукописные перебираю листки

и вдруг обращаю внимание

на выраженье руки

и вижу, как верно рука проработана – и

рисую крестьянские руки – мои? не мои?

Чернила уже выцветают при жизни моей,

бумага поблёкла, но эта беда – не беда:

гораздо заметнее стала, гораздо видней

рука сочинителя – произведенье труда.

Как рад, что успел я – несметно порвал рукавиц,

как рад я, что в дело мужицкое всё-таки вник,

что сам,

от усталости на землю падая ниц,

я взял у земли – что не вычитал бы из книг!

И в первые руки и мимо чужого ума

начальное знанье она мне вложила сама,

и словно бы кровушка чья-то, свежа и ала,

от почвы отсякла и в жилы вот эти вошла.

И, влажную тёплую землю сжимая в горсти,

я знаю – трескотиной кожи, ломотой кости,

блаженною радостию созерцанья труда:

кто землю вскормил – не обидит её никогда.

И кто хоть однажды бревно положил на бревно

(со звоном певучим и влажным ложится оно,

и знаешь, опять, как легло – по тому, как звенит) —

уж тот не обидит, не тронет и не осквернит

чужого труда.

Кто же землю мою разорил?

Уж верно не тот, кто ломил от зари до зари.

И кто же так бил по рукам, что сломил их в кости?

Прости мне – чья кровь в этих жилах!

Прости мне, прости…

Царь-свеча

В моём отечестве любому палачу

всегда в достатке памяти и чести.

На Красной площади, на Лобном месте,

поставить надлежит свечу

за упокой невинно убиенных,

крест высечь в камне и звезду —

два символа и знака сокровенных,

умерить скорбью их вражду.

Равно пригодны для распятья

крест и звезда.

Хоть мёртвые, теперь вы братья,

товарищи и господа.

А место Лобное, конечно,

задумано и было как подсвешня

для небывалой Царь-свечи.

Остановись. Опомнись. Помолчи.

Песня

А. Жигулину

Кабы дали три жизни да мне одному,

я извёл бы одну на тюрьму Соловки,

на тюрьму Соловки, на тюрьму Колыму,

твоему разуменью, дитя, вопреки.

По глухим деревням Костромской стороны

исходил бы другую, ХОЗЯИН И ГОСТЬ,

на студёной заре ранней-ранней весны

в сельниках мне так жарко, так чутко спалось!

Ну а третью отдал бы чёрно-белым горам,

и друзья бы меня величали: Ладо…

Сколько раз бы я жил, столько раз умирал,

ну а как умирал, не видал бы никто.

Я бы так умирал, как заря ввечеру,

уходил-пропадал, как больное зверьё…

Только раз я живу, только раз я умру,

а потом я воскресну во Имя Твоё.

Регент сводного хора

Марина Кудимова

Памяти Владимира Леоновича

О поэзии Леоновича не написано фактически ничего. Андрей Турков, тоже уже покойный, когда-то достойно поздравил его с 80-летием, но юбилейные заметки и серьезный стиховедческий анализ – не одно и то же. Почему так случилось с одним из самых несомненных поэтов ХХ века, безошибочно узнаваемых с одной строфы?

Идут года – стоят дела.

Накапливается утрата,

как призрачная тьма Рембрандта

или собора полумгла.

В одном из писем Владимира Леоновича ко мне заключался вопросответ, взывание-недоумение по этому поводу: «Неужели ОНИ не слышат!?»

Да, ОНИ именно и прежде всего не воспринимают акустики, которая так важна в поэзии Леоновича. Звука, недоступного «экспертам» по вопросам премий и грантов, специалистов на тему «где чего дают». А уж до расшифровки, считывания и усвоения смыслов дело и вовсе не доходило, стопорилось на ранних подступах. О приятии тут говорить излишне: ИХ должно было воротить и корчить от каждого посыла, каждой ноты и модуляции. Все скомпенсированное рано или поздно оборачивается декомпенсацией. «Масло вытащишь – яйца упали». Повышенная нагрузка на мозг сначала заставляет его работать, а потом он вдруг перестает отвечать на запросы. И если ты хорошо знаешь, где и чего, то напрочь не слышишь ЧТО и не соображаешь КАК. Отношения медведя и его уха здесь ритуально добрососедские, договорные.

У Леоновича было два крупных «недостатка», с которыми невозможно войти ни в какую «обойму», тем более тусовку. Первый заключался в принципиальной и органической внешней антиистеблишментности. В уровне непохожести на НИХ. В какой бы версии публичности ни являлся Володя, невооруженным глазом было видно, что не этого он поля ягода. Хуже, чем чудак, – чужак. Способностью к социальной мимикрии Леонович не обладал. Он знал единственный способ достижения общественных целей – пушкинский. Но «истину царям» говорил уже без пушкинской улыбки. Ее, похоже, навсегда стерло с уст всенародное телевизионное веселье и олигофреническое балагурство тех, кто занял место Поэта, – по-зощенковски, «с подселением». И оболочки цинизма – не идейного, а игрового, защитного – не нарастил. Особенно это было заметно на писательских сходках начала 90-х. Большинство просто пользовалось тем, что стало «можно». Меньшинство выжучивало – и выжучило – те или другие преференции. Один Леонович достигал полного серьеза, а значит, заведомо проигрывал.

Исключение составляли моменты, когда он не был чужим среди своих, а занимался тем, к чему Бог предназначил, – читал стихи. Тогда, на дистанции между ним и залом, его непохожесть принималась и понималась теми немногими, кто так же, как он, поэзию ощущал Служением, а не оказанием «культурных услуг». Вторым «изъяном» было его неколебимое народничество. С тех пор как в нашей культуре возобладал смердяковский снобизм, с леоновичевскими поэтическими воззрениями и жизненной практикой делать – те паче ловить – там стало нечего. Все, кому он нагадал неизбежное: