Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2018 - Коллектив авторов

Понадобился этот сиплый голос

и свойство – редкое, особое – души,

чтоб лопнули железные тяжи

и небо на две тучи раскололось.

Слова ему трудны,

и речь его темна

и смыслом взломана.

А как свежа природа!

Как на изломе празднично светла

свободы чёрная работа!

«За далью времени и боли…»

За далью времени и боли

в моих покинутых горах

пылает маковое поле —

сегодняшний безвидный прах.

Ты говорил – и справедливо, —

что майский пыл пройдёт к зиме.

Прошло, погасло это диво.

Факт пишем. Истина в уме.

Любовь прошла и стала мною,

не вырвать – нет таких клещей —

высокогорною страною,

порядком и лицом вещей.

Живу в расчёте ежедневном

с тобой, с неутолимо гневным

Судьёй – для этого храним? —

прилежным ангелом одним.

«Пловец, который плавает с умом…»

Фазилю Искандеру

Пловец, который плавает с умом

и любит штормовое многоборье,

из моря выходя, в себе самом

и на себе самом выносит море.

Хорош, но чем-то неприятен мне

летящий на волне и по волне

скользящий – так владеющий уклоном,

что выскочит сухим и несолёным.

Зато воистину прекрасен тот,

кто с мальчиком слабеющим плывёт

к береговым чернеющим отрогам

и не интересуется итогом,

затем что абсолютный интерес —

дыхание… движение… мгновенье…

покуда свет сознанья не исчез,

пока внимательное вдохновенье…

ещё… ещё немного… А потом —

и ты моё Евангелье продвинул:

разделался с тем трусом и скотом,

который лодку вашу опрокинул.

Познай себя

Покуда с силою убойной

в тебя вбивается кулак,

тебе не страшно и не больно —

познай себя – тебе никак.

С какой-то только грустью странной

ты созерцаешь этот бред —

распаренный, галдящий, банный —

сквозь прерывающийся свет.

Познай себя: ты только странник,

твой дух легко выходит вон…

Но возвращается в предбанник

досматривать досадный сон.

Хоть живописна эта свалка

и сгрудилась вся раздевалка,

где двое лупят одного.

…Как в детстве, делается жалко —

пронзительно – всего-всего!

Вот ощущенье из последних,

пока в четыре кулака

два молодца двадцатилетних

укладывают старика.

Обидища

Лидии Корнеевне Чуковской

Заброшены поёмные луга.

Трава дичает, и земля тоскует,

и речка дремлет. Водоросли взяли

дурную силу. Волглая земля

пружинистую кочку выгоняет.

Травы – по грудь! Ступил – упал, и впору

на лыжах по июлю пробираться.

Зовутся одичалые места

обидищами… Что же делать? Гну

из проволоки кошку, и тащу

челнок «Титаник» через хвощ и тальник,

и русло прорубаю в ивняках,

и колодняк растаскиваю. Кошкой

русалочьи выдёргиваю космы,

как бы немецким краешком ума

то волокно прикидывая в деле

каком-нибудь… Ух, жарко! Овода…

Кисельная вода, кисельный берег.

Четвёртый прочищаю омуток

для хариуса, он травы не любит.

Но мне не выкосить лугов дремучих,

где стожары ещё торчат – с тех пор,

как тут косила в девках бабка Лиза —

и хвощик в мелкой речке, и осоку,

а на запретных поженках лесных

косили по ночам…

– Придут – отымут,

а чем кормить скотину? Дети дак!

Паду и заревусь, одва отходят…

Обидища…

Зачем я привязался

к тяжёлым, погибающим местам?

Три человека там ещё зимуют,

два дыма по утрам стоят высоко

над яркими карельскими снегами,

два огонька горят в потёмках ранних.

Зачем я – на погосте – дом поставил?

Не знаю… Руки знали. Вот и дом.

Вот печь – да русская! – Так я писал поэму,

как эту печку складывал – чтоб тяга…

Вот озеро в окне – и волны света

скользят по потолку… Зачем, зачем?

Затем!

Не спрашивай, а дело делай,

как первоклеточка всего Творенья

в какой-нибудь начальной преисподней…

Теперь крестьянский пот тебя научит,

чему не учат университеты,

теперь опомнись и благослови

народную работу и пойми

обиду…

К вечеру я с ног валюсь.

А если не валюсь – мой день неполон!

– Ты каторжной, – мне Лиза говорит.

– Сама-то какова?

– А дух выходит,

выходит, Вовушка.

При всём при том

меня гнетёт – несделанное дело,

преследует – несказанное слово.

Я чувствую огромную усталость

от жизни – той, непрожитой! – и смерть

приму от нарастающего долга.

Евтушенко году в 65-м

Шиллеру моей юности

Он выглядел неукротимо:

помолодел, опал с лица.

Мортира телеобъектива

его следила без конца.

Ища опору и робея,

свои записки теребя,

себя сильнее и слабее,

весь, как стихия, вне себя,

кружился он, хрипел, шатался

на сотнях слабеньких пружин,

пока из горла вырывался

повелевающий им джинн.

Он колыхался как костёр,

был ярок, словно на прощанье,

уже – пожар, ещё – актёр,

уже правдив, как завещанье…

Его челнок, легок и утъл,

скользит на гребне под уклон.

Толпу с народом перепутал

не первый, не последний он.

Дитя толпы, толпе он верит,

везде скользит, во всём сквозит,

всё перелюбит, перемерит

весь карнавальный реквизит,

и кажется, любая впору

ему заслуга и вина…

Да нет, не ищет он опору —

ему опора не нужна.

Ему как вечному мальчишке

нужна волна –