Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2018 - Коллектив авторов
Вольфганг Казак, немецкий славист
«Свобода берёт своё…»
Свобода берёт своё,
свободно произрастая.
Мы сотканы из неё —
основа простым-простая.
Свобода берёт своё.
Ликующее дитя.
Опека – смена конвоя.
Что делать? Слишком живое
для жизни это дитя.
Но истина такова,
что жизнь сама для свободы
ещё не вполне жива.
И вот вам мои заботы,
обязанности, права.
И, нежный гений её
лелея и охраняя,
живу, гляжу на неё,
дышу, как старая няня,
которой житьё-бытьё
уже не своё – ничьё.
Страсти Егория
Небо иконы подобно огню.
Горы подобны щелявому пню.
Корни – угорья.
Ангел стоит за горою. В горе
нечисть гнездится. А здесь на костре
жарят Егорья.
Он принимает назначенный труд:
вот уж на дыбу его волокут,
вот и в купели —
в чёрном котле, что кипит не шутя,
варят его – он глядит, как дитя
из колыбели.
Видя мучители доблесть его,
чудной женою прельщают его,
вынув из вара.
Тут, пролетев, ему зренье затмил
ангел – и мученик наш посрамил
лесть Велиара.
Коник святого стоял и не ржал.
Правый лишь глаз его перебежал
на левую щёку.
Коник печальный все муки следил,
рядом стоял или где-то ходил
неподалёку.
Стерпит, покоен во славе венца,
страсти Егорий свои до конца
повествованья.
Глядючи в небо, дракона сразит,
но никакого не изобразит
лик ликованья.
«Железными гвоздями в меня вбивали страх…»
Железными гвоздями в меня вбивали страх.
С разбитыми костями я уползал впотьмах.
Но призрак Чести вырос, как статуя во мгле:
вернулся я и выгрыз позорный след в земле.
И стал я набираться железных этих сил…
И стал м е н я бояться т о т, кто меня гвоздил.
А мне теперь, ей-богу, не много чести в том,
и радости не много в бесстрашии моем.
«Нелепая русская тяга…»
Нелепая русская тяга —
большого пространства труба.
Как нищий и пьяный бродяга,
всю ночь завывает судьба.
В полосчатом рваном халате
кружится промокшей листвой
и к воле зовёт и расплате,
и ждёт при дороге! – Не вой!..
Я спал – это в душу ломилось,
я спал и кричал: – Погоди!..
Наутро она утомилась,
лежала и снегом светилась.
И женщина шла впереди.
Родные
По России, по Сибири,
сам не знаю отчего,
так они меня любили,
как родного своего.
Всё живое – тесно, больно —
вот стареют – смерти ждут,
а просты, а безглагольны…
Дом пустой – часы идут.
И везде переселенец
и нигде не сирота,
перепутал как младенец:
та родная или та?
Жив я, нищий и никчёмный,
это – милое – копя:
– Целовек-от ты уцёной,
так и жалко мне тебя. —
А и мне – и так, и жалко:
груди нет, спина да палка.
И гляжу и пропадаю:
так стояла б – молодая,
так бы руки прятала,
так бы зорко взглядывала.
И, ресницы притемня,
угадала бы меня…
Это – в рамке на стене,
будто в омуте на дне —
ты – не ты? В красе и славе
в лапоточках и с багром
в майский день в лесу на сплаве —
стлело время – вышел бром…
Не гляди уж так плачевно,
укоризну затая,
мама Ольга Алексевна
одинокая моя:
по Сибири, по России,
память милую храня,
без меня живут родные,
помирают без меня.
«За острой желтизною дрока…»
За острой желтизною дрока
дороги белой не видать.
Когда осыпалось барокко,
тогда открылась благодать.
Тропа моя ушла к бурьяну,
к боярышнику и стене —
к Галактиону, к Тициану,
ко всей замученной родне.
Ещё рукою суеверной
ветвь ломаную отведу,
ещё увижу свет безмерный…
К стене щербатой подойду
и повернусь – и что-то щёлкнет,
как на рассвете первый дрозд,
и перед тем, как всё умолкнет,
вытягиваюсь в полный рост.
Время твоё
Есть одно такое диво
в этой жизни благодатной,
что становится обратной
временная перспектива.
Дайте, расскажу толково:
дальше – ближе всё живое,
ибо сходится подковой
время цельное, кривое.
Милые и дорогие,
я смешал во время оно
с воздухом Галактиона
тайнословье литургии.
Только имя не сказалось
в голубом рассветном дыме —
не руби, когда связалось
связками голосовыми!
Говорящий правду
Уже немолод,
суетлив, небрит.
Привстал —
сутулится.
Бледнеет. Возражает.
Не видел я, как женщина рожает,
но как мужчина правду говорит,
я видел.
Это не было красиво —
прекрасно это было – оттого,
что некая естественная сила
