Сергей Киров. Несбывшаяся надежда вождя - Константин Анатольевич Писаренко
И, разумеется, выйдя из тюрьмы, он принялся «за старое» – за агитацию рабочих в кружках и содействие работе подпольной типографии, созданной в конце 1904 года. Сергей ещё в Уржуме попробовал тиражировать листовки. На каникулах, приехав из Казани, в паре с Самарцевым соорудил собственный гектограф. В единственной городской аптеке раздобыл нужные препараты. Самарцев принес с кухни небольшой противень. В баньке «сварили в ковше массу и вылили её в противень». Затем у ссыльных заимствовали номер «Искры», «помятый, вшестеро сложенный». Из него крупными, печатными буквами переписали статью «по крестьянскому вопросу», подчеркнутую красным карандашом. Листок размножили на спрятанном в баньке гектографе, а тираж рассовали по карманам и за пазуху. После полуночи пошли на Базарную площадь. То была ночь на субботу, главный торговый день для окрестных крестьян. Среди телег и спящих тут же мужиков юные конспираторы раскидали большую часть листовок, остаток – на Малмыжском тракте. Сергей все повторял: «Нужно все разбросать! Нужно разбросать все!» Пока не разбросали, домой не вернулись. А вернулись окольным путем, опасаясь попасть кому-нибудь на глаза, особенно полицейскому…[35]
Сергей Костриков и Александр Самарцев, 1904 г. [РГАСПИ]
Так Сергей Костриков приобрел первый опыт подпольной печатной работы. Дело увлекательное, но рискованное. Оттого продолжить осваивать типографское дело смог лишь в Томске, когда попал в кружок «повышенного типа» из рабочих типографий. По словам Крамольникова, начал Сергей с небезобидных рейдов по городским печатным предприятиям. А их в Томске насчитывалось около десяти. «Озорник» систематически отсыпал оттуда шрифты для «друкарни» Сибирского союза. Почему вожди доверили это ему, а не самим печатникам, тому же Кононову? Сам он едва ли задумывался. Поручение важное, нужное. Надо выполнять. В конце концов именно его чуть ли не сразу назначили главным группы, «которая занималась печатанием нелегальной литературы на мимеографе и гектографе». И кому, как не руководителю сей группы, обеспечивать всем необходимым и печатный стан комитета! Кроме того, об «экспроприациях» в городских типографиях не могла не услышать от товарищей Надежда Блюмберг… До роковой январской демонстрации «отдел» Кострикова успел тиснуть четыре прокламации.
Впрочем, то ли молодецкий задор, то ли холодность любимой не давали ему покоя, и вот однажды, все в том же 1904 году, Сергей уговорил одного сочувствующего социал-демократам семинариста проникнуть в кладовку Троицкого собора, где хранились «противокрамольные» брошюры епископа Томского Макария, и вложить в каждый экземпляр по листочку с антирелигиозным памфлетом. История наделала много шуму. Даже городовые усмехались: «Ну и коленце выкинули студенты!» А самую дерзкую акцию влюбленный заведующий партийным гектографом провел под новый, 1905 год: организовал публичную продажу официального бюллетеня о падении Порт-Артура. Комитет перепечатал правительственное сообщение… со своим послесловием[36].
На исходе весны 1905 года, в отсутствие «стариков» (Крамольникова, Баранского, Гутовского), бывший глава «мимеографической группы» принял на себя все заботы о нелегальной типографии Томского комитета. Первым важным событием стал Первомай, отмечавшийся тогда по старому стилю, 18 апреля. К празднику и «массовке» томские социал-демократы выпустили особую праздничную листовку, весьма созвучную воинственному настрою юного Кострикова. Единственным средством достижения «мира и истинной свободы» она провозглашала «восстание народа с оружием в руках». В 1905 году Первомай совпал с Пасхой, а потому одиннадцатитысячный тираж листовок подпольщики разбросали особенно много «близ церквей»[37].
Следующий «боевой» день – 5 июля 1905 года. Митинг памяти друга Иосифа Кононова. На могиле павшего героя установили памятную плиту. Участникам раздали специально изданную листовку. Разошлись под пение революционных песен. Тем временем в городе разворачивалась всеобщая забастовка рабочих (4—18 июля). Ей также требовалось сопровождение печатным словом.
Ключевой момент: забастовка была добровольно-принудительной. Далеко не все рабочие желали бастовать, почему активные принуждали пассивных бросать станки. В лучшем случае химически, как в Управлении Сибирской железной дороги 13 июля, распылив в помещениях какую-либо пахучую гадость. В худшем случае, физически, как торговцев магазинов и ремесленников столярных или слесарных мастерских 12 июля угрозой избиения и порчи имущества. Костриков в подобных «обструкциях» принял самое деятельное участие. Он с толпой «в числе 45 человек» 14 июля явился на спичечную фабрику купца Кухтерина для повторного «снятия» рабочих. Первое имело место накануне, после визита одиннадцати агитаторов, правда, длилось всего полдня. Утром 14‐го фабрика вновь заработала. Второе возглавил сам «Серж», «душа организации», устроив целое шоу перед воротами фабрики с гитарой, балалайкой, хором, танцами. Безуспешно. Хозяин запер рабочих в бараках, и все, чего добилась агитбригада, – встречи с делегацией от коллектива, которая им объяснила, почему стачки не будет: потерять жилье и заработок никто не хочет…
В дни стачки комитет РСДРП проводил сходки, иногда по две за день. В принципе, ради них всеобщую стачку со «снятиями» и затевали. Шла-то она под экономическими лозунгами, для социал-демократов малоинтересными. Однако чем больше людей бастует, тем больше днем или вечером придет за город послушать революционных ораторов, призывающих к переустройству страны и общества и, прежде всего, к свержению самодержавия. Например, по данным полиции, 12 июля на вечерней «массовке» собралось «свыше 1000 человек». Кстати, отметила полиция и эффективность подпольной типографии Томского комитета, ежедневно издававшей «в большом количестве» прокламации о борьбе «с царским правительством и капиталистами»[38]. «Снятия» ради «массовок» ещё аукнутся всем. А пока Томский комитет продолжал готовиться к всеобщей стачке железнодорожников и вооруженному восстанию.
В июне Костриков присутствовал в качестве гостя на конференции Сибирского союза, где резолюцию большевиков о вооруженном восстании поддержало четыре делегата, а восемнадцать отвергло. Для молодого «энтузиаста-трибуна» это было потрясением. Как и выступление одного из «стариков», В.А. Гутовского, вернувшегося в Томск с новостями из-за границы. Викентий Аницетович на примере демонстрации 18 января раскритиковал в пух и прах это «безнадежное дело», подчеркнув, что одними «бульдогами» и «лефаше» «нельзя совершить революцию». Большевики объявили Гутовского ренегатом-меньшевиком. Тем не менее в душе Сергея та дискуссия на конференции зерна сомнения заронила.
Впрочем, пока он – твердый сторонник выхода на баррикады, считающий услышанную речь «актом измены революционному делу», и с этих радикальных позиций выступает в Томском комитете, членом которого стал в июле 1905 года. Занимаемый им пост – руководителя подпольной типографии – просто обязывал соратников кооптировать его в горком[39].
Проживал Сергей тем летом «в обществе книгопечатников», в доме Кочетова на Болоте (район Томска), у матери Иосифа Кононова. Разделить с собой кров предложил новому приятелю – Михаилу Попову, недавно приехавшему из Красноярска. Познакомились они раньше, после возвращения Попова из ссылки в родной Туринск накануне нового, 1905 года. Правда, узнанный жандармом, он едва избежал ареста
