Ефим Славский. Атомный главком - Андрей Евгеньевич Самохин
Хоронили Славского со всеми воинскими почестями на Новодевичьем кладбище. На прощание и похороны не пришел никто из тогдашних руководителей страны. Им было не до того, да и самой стране – СССР – оставалось уже совсем недолго жить…
Глава 3
Вся эта жизнь
…В ту ночь он спал плохо. Апрельская ночь в Макеевке, встречи с земляками вместе с предстоящей назавтра церемонией разбередили душу. Ранний ночной мотылек бился в проеме стекол, не умея вылететь в раскрытую форточку гостиницы. Смотря за ним, он смежил глаза, и долгая прожитая жизнь понеслась перед ним в странном полусне, громоздясь друг на друга отдельными фрагментами. Одни были похожи на черно-белые кадры кинохроники, другие на фотоснимки, а некоторые – на цветные объемные картины со звуком и запахом.
Мелькали кадры раннего детства – отец в запыленной рубахе, сидя за рубленым столом пьет молоко из «глечика», хитро подмигивая ребятишкам на печке. Вот он с соседскими пацанятами играет в свайку у забора, а вдалеке нежданно и гулко бьет церковный колокол к вечерне.
А вот уже чумазые шахтеры с кирками, устало переговариваясь, поднимаются после смены из забоя, слышится чья-то пьяная песня за околицей. Втягивает в себя дышащая металлом, машинным маслом и жаром заводская утроба, шершавые чугунные тушки снарядов, скрип напилка, первый подзатыльник от мастера.
И сразу без перерыва – злой гул толпы рабочих у проходной, «винтарь» в чьих-то руках, метнувшееся пламя красного флага. Полицейские, казаки, синежупанники. И вот уже первый бой, первый заколотый штыком молодой «беляк» с застывшим вопросом в глазах. Душит наплывающая откуда-то гарь, противно свистит снаряд над головой, прямо на него мчится с дикими криками конная лава, блеск шашек в руках, рты, распяленные в яростном вопле, треск пулеметных очередей с махновских тачанок…
Среди земляков на церемонии открытия бюста трижды Героя Социалистического Труда СССР. Макеевка, 20 апреля 1988 г.
[Портал «История Росатома»]
А потом – конный парадный строй на Красной площади: мерно цокают копыта, звенит медью «Интернационал». И – гулкие коридоры Горной академии, страх первого экзамена. И счастливая свадьба, и умерший первенец на руках.
Ровное гудение заводских печей, энкавэдэшник с холодными глазами. А потом – ласковый Днепр, победный блеск алюминиевых брикетов, гул немецких бомбардировщиков, дикая вокзальная суета с загрузкой станков под обстрелом, ледяная жуть Урала, радость от первой награды в Кремле…
Встык к этому лепилась самая большая «атомная лента»: не дающийся в руки графит, «Борода» с веселыми глазами, страшный матерящийся Берия, притихшие ученые, чудовищный котлован первого реактора, первый «королёк» плутония, первый «козёл», долгожданный взрыв в казахской степи. А следом еще много-много взрывов, калейдоскоп реакторов, аварий, подлодок, рудников, атомных станций…А между ними – череда соратников; подчиненных, умирающих в больницах от лучевой болезни; безликие, словно на одно лицо, людские массы в ватниках с лагерными номерами, серый строй худых солдатов с кайлами, долбящие мерзлый грунт.
В этом полусне ему даже померещилось, как будто он молча, картинками рассказывает всю свою жизнь какому-то неведомому «жизнеописателю» будущего, с сомнением качая при этом головой: не наврет ли? Не навру ли сам?
Но «лента» продолжала крутиться, словно и без его согласия. Перед глазами один за другим вставали построенные комбинаты и города в пустыне; смелые идеи и досадные провалы; хлопоты в ЦК и ругань на стройках.
Прошедшие мимо и сквозь него «портреты» генсеков и многозвездных генералов. И тут же неожиданно – пойманный в Сибири знатный хариус, связка тетеревов с дружеской пирушкой по случаю. И осунувшееся, пожелтевшее лицо верной супруги Евгении в гробу. И несчастный академик Легасов с петлей на шее. И мрачное, развороченное жерло четвертого блока в Чернобыле…
От последнего видения он резко открыл глаза. Захотелось пить. За окном уже светало. Славский тяжело, вздохнув, выпил стакан воды из графина на тумбочке, положил под язык таблетку валидола, который всегда носил с собой, но редко употреблял. Попробовал заснуть хоть ненадолго по-настоящему, зная, что разбудит заведенный круглый гостиничный будильник. Да и коллеги не дадут проспать.
Когда поздним утром за ним пришел парторг Насонов, Славский был уже умыт, побрит и одет в свежую белую рубашку, которую еще с вечера отгладила и накрахмалила для дорогого гостя коридорная в гостинице.
Настроение поначалу было неважным – все-таки он не выспался. За кратким завтраком и по дороге представлял себе дежурное, казенное мероприятие «по разнарядке» и грешным делом подумывал: «Скорее бы это уже кончилось». Но, увидев у памятника, накрытого тканью огромную, праздничную толпу макеевцев, услышав первые искренние аплодисменты, ощутил вдруг огромный прилив сил – недосып, утреннюю хмарь как рукой сняло.
Дождавшись, когда у открытого бюста отговорят секретарь горкома и другие выступавшие, Ефим Павлович взял слово, в котором кратко описал свой жизненный путь, начиная с макеевского детства.
В помощь пришлись картинки, которые кто-то «прокрутил» перед ним ночью. Не утаил (конечно, в пределах допустимого) и своей роли в создании ядерного щита страны, атомной энергетики. Люди на площади слушали это как откровение: большинство земляков об этом ничего не знали!
Закончил, обведя рукой городской окоем и поклонившись: «Дорогие мои земляки! Огромное вам спасибо за теплый прием и оказанное внимание. Мне скоро исполнится девяносто лет, но я еще здоров, полон сил, энергии и постараюсь немало сделать для нашей любимой родины. Желаю и вам мои дорогие, здоровья, успехов в труде, счастья!»
Конец его речи потонул в аплодисментах и восторженных криках собравшихся. Кто-то даже выкрикнул: «Качать Славского!» От греха (а ну как правда старика восторженные макеевцы подбрасывать учнут!) Ефима Павловича усадили в горкомовскую черную «волжанку» и повезли в Драмтеатр, где чествование продолжилось уже в более узком кругу. И был банкет, и были песни – все как положено.
На следующий день по дороге в Донецкий аэропорт перед его глазами опять, как прошлой ночью пробежала некая тень с живыми картинками. Только не его прошлого, а чего-то совсем уж непонятного и дикого. В этом мгновенном «кино» были огромные снаряды, рвущиеся посреди донецких городов, трупы на улицах, обрушенные многоэтажки, какие-то странные военные с бандеровскими жовто-блакитными нашивками. Они расстреливали мирных жителей, скидывая их, как скот, в канавы. Причем среди этих карателей были негры, слышались приказы на английском!
Славский мотнул головой, ругнулся, и дикое несусветное видение исчезло. Пробежала мысль: «Может, в водку вчера чего-то подсыпали?» Улыбнувшись ей, он отхлебнул из бутыли любимого вишневого
