Сны Бонго - Анастасия Игоревна Строкина
Вместе с панцирем черепахи росла и слава Харуто. Сначала его музыка понравилась одному человеку, потом – двоим, потом – целому классу, школе, городу, стране… Афиши с его именем висели повсюду в Токио. Его музыку играли в самых известных залах, и, наверное, каждый в городе знал, что знаменитый композитор любит гулять по улицам вместе со своей черепахой Симадой. Она стала такой большой, что её панцирь доходил почти до колена Харуто. Он шёл медленно, а Симада рядом с ним степенно переставляла лапы, вытягивала шею из резного панцирного воротника. Харуто угощал её самыми сочными, самыми редкими фруктами и два раза в неделю исправно купал её в тёплой воде.
Больше всего Харуто и Симада любили сезон ханами – время цветения сакуры. Они всегда приходили в Восточный сад Императорского дворца в конце марта – там было не так много людей, как в других местах, где цвели деревья. Год за годом они встречали весну в Восточном саду, и всякий раз, когда бело-розовый лепесток падал черепахе на панцирь, Харуто загадывал желание. Это была его собственная примета. Может, его мечты были слишком простыми, может, и правда что-то чудесное таилось в том ритуале, но всегда его весенние желания сбывались.
Много раз ещё сакура распускалась и теряла свои цветы, много раз ещё Харуто и Симада меняли свои жилища, и каждый их новый дом был больше и светлее прежнего. Харуто приглашали в разные города мира – чтобы только услышать, как он играет свою музыку. И всегда его черепаха была рядом: она летала с ним в самолётах, плавала на кораблях, ездила в поездах и автомобилях. Она слушала музыку в концертных залах, тихонько похрустывая огурцом в переносном домике, который соорудили специально для неё. Она появлялась на фотографиях вместе со своим другом Харуто, и эти фотографии разлетались по всему миру. Многие хотели посмотреть на знаменитую черепаху, постучать по её панцирю три раза – на удачу. А Симаде не было никакого дела до славы. Ей просто нравилось, что с Харуто всегда тепло, безопасно и есть чем похрустеть. И ещё с ним никогда не одиноко. Она думала, что так будет продолжаться всю жизнь. А жизнь у неё долгая, медленная.
Но однажды Харуто состарился. Он уже не мог поднять свою черепаху: слишком она стала тяжёлая, слишком слабым сделался он. И тогда Харуто сел перед Симадой на пол и сказал:
– Сестра моя, черепаха Симада-сан, скоро нам придётся расстаться. Но сначала я напишу свою самую главную музыку. И назову её «Африканская симфония».
Сочинить её Харуто решил непременно в Африке, на родине черепахи, чтобы кожей почувствовать солнце саванны, её ветер, её горячую землю. Так черепаха снова оказалась там, где родилась.
Вдохнув знакомый, но давно забытый воздух, Симада насторожилась. Как будто кто-то долго-долго рисовал огромный круг и наконец соединил линии. Как будто никто её не увозил отсюда, а она просто спала и видела такой необычный сон. Но она не спала. Харуто по-прежнему был рядом: он слушал музыку её родной земли, слушал рассказы тех, кто здесь родился, подолгу стоял на балконе гостиничного номера, смотрел на движение облаков и – как много лет назад – легонько выстукивал пальцами ритм на панцире своей черепахи. А потом играл что-то на рояле, и записывал, и снова играл. В какой бы гостинице он ни жил, всегда в его номере был рояль.
– Я создам для этой мелодии крылья, Симада! Вот увидишь, она полетит далеко над саванной, над пустынями, над горами и равнинами и даже над океаном! А потом она прилетит в наш любимый Восточный сад, и встретит меня, и обнимет меня за плечи.
Три раза луна растаяла, три раза выросла. И тогда Харуто погладил черепаху и сказал:
– Кажется, готово! Ты первой услышишь эту музыку, Симада-сан.
И он долго играл ей на рояле и подпевал, а в голове у него уже звучали голоса всего оркестра: и задорная флейта, и задумчивая виолончель, и строгий гобой.
Гости из других номеров гостиницы вышли на балконы – послушать, что там за музыка. Одним не понравилось: они махнули рукой, закрыли окна и занялись своими делами – для кого-то дела всегда важнее музыки. Другие прислушались: что-то в этих звуках им показалось знакомым. Третьи окунулись в мелодию Харуто, как в воду, и поплыли – далеко от земли, к самому красивому на свете острову. На нём можно укрыться от любых штормов, от любых врагов, от горестей и неудач. Когда Харуто закончил играть, одни вздохнули с облегчением, другие захлопали, третьи вернулись с вымышленного острова к обычной жизни, но теперь она им показалась немножко другой.
– Ну вот и всё, – сказал Харуто. – Сегодня я куплю билет домой, а завтра, Симада-сан, я верну тебя саванне, потому что у тебя ещё есть время, а у меня его нет. Я не хочу, чтобы ты оставалась одна в Токио, а потом попала в чужие руки. Я не хочу, чтобы тебе было больно и страшно.
Они долго ехали на машине по саванне. Черепаха узнала свою родину, и глубоко под её панцирем засияла радость. Наконец они остановились у старого баобаба Бабаджайда. Харуто спустил черепаху на землю, порезал ей огурец и манго, погладил по голове, постучал пальцами по панцирю. За эти годы панцирь стал ещё прочнее и больше.
– Спасибо тебе, Симада-сан. Если бы я не увидел тебя, не потратил тогда свои последние деньги, может, я так бы и остался жить в той каморке и никогда не узнал, что умею сочинять музыку! Ступай себе. Пусть твоя родная горячая земля согревает твои лапы. И хранит тебя, Симада-сан. А если захочешь, подумай о нашем весеннем саде. И ты найдёшь меня там.
Харуто сел в машину, хлопнул дверцей и уехал. От этого звука рогатый ворон Абубакарр, сидевший на ветке баобаба и наблюдавший за Харуто и Симадой, встрепенулся и расправил крылья. А черепаха доела огурец и пошла от баобаба на восток.
– Кривая Кора вернулась! – сказало дерево.
– Кривая Кора вернулась! – прошептала земля.
И по всей саванне ветер разнёс весть о возвращении черепахи из рода хранителей заклинания Бабаджайда.
Безумный ворон – истребитель травяных крыс и земляных белок
Рогатый ворон Абубакарр летел над ночной саванной. Его крылья были такими же чёрными, как и его мысли.
Ровно три рассвета назад, ровно три заката назад с ним произошло что-то странное. Будто ещё один ворон, другой, поселился в нём и стал жить за него свою новую, страшную жизнь. Может, это дух саванны разгневался на него и лишил рассудка? Может, ворон что-то увидел или услышал? Может, он так сильно опечалился из-за того, что его подруга Лиридона куда-то улетела и всё ещё не вернулась? Прежде они всегда летали вместе, и делили добычу, и кричали в вечернем небе, распугивая подземных мышей. И не было для Абубакарра никого красивее Лиридоны, и даже звёздное небо казалось ему лишь отражением её перьев в надземном океане. Никогда раньше подруга Абубакарра не улетала так надолго. Может, поэтому он злится? Поэтому он не находит себе места ни на земле, ни в небе?
В тот день, в двадцать второй день зимы, ворон поймал травяную крысу. И после этой охоты Абубакарра словно подменили. Он сел на ветку акации, расправил крылья, затряс красной свисающей кожей на шее и закричал так неистово, что даже подземные мыши вздрогнули, а сурикаты попрятались в норы. И кричал он до самого заката, а на закате сорвался с ветки и отправился к древнему Бабаджайду.
Три раза он облетел верхушку дерева так, как вращается Земля, и пропел:
