Агнес - Хавьер Пенья

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, уплетает спагетти, думая, что Азия сейчас закончит фразу, но она этого не делает.

— И что с твоей матерью?

Она давит спагетти вилкой.

— Это моя мать выбросилась из окна.

— Вот черт! Мне очень жаль.

— Не важно.

— Да нет же, это важно, Азия.

Азия задумчиво смотрит на гору спагетти, которую ковыряет вилкой. Голова девушки повернута так, что челка падает на глаза, и он почти не видит ее лица. Возможно, на лице Азии чувство, которое она не хочет ему показывать. Быть ломтиком сыра гораздо удобнее.

В человеке, которому предстоит стать Луисом Форетом, созревает решение: он хочет с ней переспать, хочет вызвать в Азии реакции, которые продлятся дольше секунды, хочет, чтобы эта бесстрастная девушка стала его первой любовницей, он решает, что хочет послать Шахрияр самую красочную из всех своих записей, потому что творить из ничего невозможно, создавать, не испытав на собственной шкуре творимое, не имеет никакого смысла.

По словам Форета, она вовсе не та женщина, ради которой он отказался бы от всего, ради нее он не оставил бы даже книгу на столике итальянского ресторана, и все же он останавливает выбор на ней. Скоро вы сами поймете, уверяет он, что доступность секса обратно пропорциональна желанию, она противоположна значимости этого человека в твоей жизни. Легко переспать с тем, кто тебе безразличен.

— Что меня беспокоит на самом деле, — говорит Азия, поглаживая узкую пере клад инку носа, — так это разговоры о том, что самоубийцы просто сумасшедшие. Моя мать не была сумасшедшей. И Сильвия Плат не была сумасшедшей. Не будь Теда Хьюза, она бы с собой не покончила. Мою мать, можно сказать, вытолкнули из окна.

— Не знаю, Азия. Сильвия Плат страдала биполярным расстройством, и я очень сомневаюсь, что каждый раз, когда кто-нибудь слышит в свой адрес «давай, прыгай в окно!», он именно так и поступает. У твоей матери была какая-то проблема.

— Ты так ничего и не понял.

Несколько минут они в полном молчании едят.

Затем он задает ей вопрос:

— Хочешь, пойдем ко мне?

— Зачем это?

Только Азия, женщина с именем части света, способна задавать подобного рода вопросы.

— Чтобы взглянуть на мою квартиру.

— Полагаю, это всего лишь квартира.

— Но там я.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, растягивает губы в улыбке.

— Это неправда, — возражает Азия, — ты здесь. — Азия донельзя буквальна.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, зовет официанта и протягивает ему несколько банкнот достоинством в сто кун.

— Мы пойдем в мою квартиру заниматься любовью.

Она улыбается, и улыбка ее — длиннее секунды.

По словам Форета, Азия, женщина с именем части света, сексом занималась со страстью, но после акта любви возвращалась к холодной бесстрастности. По его словам, бесстрастные женщины — лучшие любовницы: они знают, что ничего лучше секса в жизни нет. По его словам, тело ее было прекрасно своим несовершенством: бледное и мягкое, по груди и ягодицам разбегаются растяжки; на этом теле имелись и шрамы: шрамы на бедрах и на руках; портновские швы, заплатки, по которым ему очень нравилось водить пальцем — ласково, будто по зубцам застежки-моли ии.

Азия была испещрена шрамами, как театр балета в Задаре. Как Хорватия. Как Балканы.

Она ничего не говорила, она ни на что не жаловалась, только слегка постанывала. Временами казалось, что она выполняет гимнастические упражнения. Ей скажешь: «давай сделаем вот это» — она делает. Воплощение буквальности. Но чего еще от нее ожидать? Ее матери сказали выброситься из окна, и она так и сделала.

У нее это в генах.

В последующие дни его лекционного курса они вновь договариваются встретиться, чтобы заняться любовью. Уже не ужинают, да и на римском форуме нет уже концертов. Он лишь спрашивает, не хочет ли она прийти к нему вечером. Она говорит, что согласна.

Рутина его жизни в Задаре чрезвычайно проста: по утрам он наблюдает за тем, как двое мужчин пенсионного возраста бомбочкой плюхаются в Адриатику, а по ночам он сам погружается в малышку Азию. Его дни подобны историческому полуострову: четко делятся надвое, имея ярко выраженные, хорошо узнаваемые, успокаивающие крайние точки.

У Шахерезады полно историй.

Но Азия хочет уехать до окончания курса. Приходится, говорит она ему: двадцатого мая — день рождения младшей сестренки, ей никак нельзя его пропустить, она же всегда о ней заботилась, о той самой четырехмесячной малышке из истории про почтальона. Он задается вопросом: как это, интересно, Азия вообще может о ком-то заботиться?

И вот он провожает ее в порт Задара вечером восемнадцатого. Пятница. В пять вечера она взойдет на борт парома до Анконы, в Анконе переночует; на следующий день проедет двести шестьдесят километров до Модены на поезде, а потом еще двадцать пять до Кампосанто на такси. По словам Форета, он немного грустит, может, потому что проникся к Азии теплыми чувствами, или же просто потому, что сожалеет о потере одной из двух своих крайних точек. А она все такая же, на вид — как всегда. Словно ломтик сыра.

— Слушай, Азия, — говорит он, по-отечески склоняясь к ее щеке, — до сих пор я тебе не говорил, но в эти наши ночи я касался твоих шрамов и хочу сказать, что, какой бы жестокой ни была порой с нами жизнь… Помни историю, которую я вам рассказал: лучше ломать себе шею, избирая знакомую дорогу.

Отшатнувшись с ужасом, она делает пару шагов назад, отстраняется на метр, еще шаг — и упадет в воду.

— Ты ничего не понимаешь.

Паром распространяет вокруг себя сильный запах горючего. Закончив маневрировать, входит в порт. Через несколько минут начнется посадка.

Азия откидывает челку со лба. Щеки у нее сегодня румянее, чем обычно. По утрам, когда выходит из душа, она кажется красивее. Она повышает голос, силясь перекричать сирену:

— Следы на моей коже — это следы животного.

Он глядит на нее во все глаза, разинув рот.

— Это что, метафора? — спрашивает он.

Любая метафора в устах буквалистки Азии вызывает изумление.

— Да нет, какая еще метафора? Это была собака, животное.

Пассажиры парома заполняют причал. Азия вынуждена почти кричать, чтобы он мог ее расслышать.

— Когда мне было восемь, на меня напала собака. Однажды в воскресенье мы с отцом отправились за город, на пикник. Когда возвращались, я убежала вперед, а он отвлекся. И тут с одной фермы вырвалась охотничья собака, набросилась на меня и искусала.