Агнес - Хавьер Пенья

То, что она задает этот вопрос, кажется ему очень милым. Голова ее лежит на спинке кресла, ее голова откинута назад, будто Анн-Мари снова вливает в себя содержимое стаканчика с жинжиньей.

— Здесь у тебя хорошо, — говорит она.

Обогреватель, включенный на максимум, пышет удушающим жаром. Розетка потрескивает, будто старый радиоприемник ищет волну.

— Уж и не знаю, с чего тебе пришло в голову жаловаться на отель. Поверь мне, бывает гораздо хуже, — продолжает она. Затем прибавляет: — Кэти права, ты слишком много жалуешься.

«Ну вот, снова-здорово>, — подумал он тогда, по его словам.

— Анн, мне кажется, о Кэти нам лучше сегодня не говорить.

Он лежит на кровати, голова на подушке, опертой об изголовье темного дерева, лак на котором, разумеется, в трещинках.

— Ой, извини, — небрежно роняет она, — случайно с языка сорвалось.

Да ладно, Анн, неужто и впрямь сорвалось случайно?

— Все слишком свежо. И ты, конечно, пока с этим не справился, — добавляет она.

Он улыбается, не может не улыбнуться. Не справился? А это, случаем, не она ли не способна справиться с тем, что сидит в гостиничном номере, задрав на кровать голые ноги, тет-а-тет с бывшим мужем лучшей подруги?

Она переводит разговор на другую тему.

Теперь они беседуют о тканях. О чудесном мире тканей. — ему невдомек, насколько он пресытится ими. О невероятно низких ценах на ткани в Турции. Марокко и Бангладеш. О лицемерии крупных брендов, ради обогащения эксплуатирующих детей и женщин, их рабский труд на текстильных фабриках. В ее компании всё не так: они же не рабовладельцы, они лишь посредники. Она произносит это уверенно, убежденно.

Еще одна характерная черта Анн-Мари, по словам Форета: она чистосердечна и наивна. По крайнем мере, таков ее голос, красивый и мелодичный, она об этом знает, и она не слишком заботится о том, чтобы убеждать других.

Своим мелодичным голосом Анн-Мари вещает несколько часов кряду. С того момента, как они вошли в единственный открытый после шести вечера бар в Обидуше. Дождь лил как из ведра, и они укрььтись от него в этом логове с длинными скамейками и духом горящего спирта. С потолка свисали перевернутые старинные пивные бочонки, напоминавшие подвешенных за пуповину детенышей летучей мыши.

— Надеюсь, их надежно закрепили, — прокомментировала Анн.

Они заказали домашнее вино в заляпанном кувшине и «адские чоризо», благодаря которым в заведении и витал характерный аромат[18]. Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, широко улыбнулся, когда португалец поджег в глиняном горшочке жидкость и взметнувшееся пламя ударило горячей волной им по ресницам. В этот момент он сказал Анн, что это совсем не то, что подразумевается под романтическим ужином.

Она серьезно спросила:

— А почему этот ужин должен быть романтическим?

И все же, когда они покончили с ужином и вышли на улицу, Анн взяла его под руку, и они тесно прижались друг к дружке, пытаясь уместиться под зеленым зонтиком. И это была ее идея — переждать дождь у него в отеле.

Так чем же мы займемся, Анн-Мари?

На часах — половина восьмого вечера, на улице — ночь-полночь, все заведения наглухо закрыты рольставнями. Что же им еще оставалось?

Разговаривать.

Рассматривать ее ноги.

Однако, по словам Форета, наступает момент, когда каждый их изгиб уже известен ему до мелочей. Наступает момент, когда разговоры стихают. Когда весь вечер ходишь кругами вокруг единственного, что их объединяет, то есть Кэти, такой момент неизбежен.

Момент, когда сказать уже нечего и остаются лишь две опции: секс или отступление.

Нет ни золотой середины, ни перемирия, ни возможности срезать углы. Разве что ты — человек, которому предстоит стать Луисом Форетом: в этом случае произойти может все что угодно.

— Ты так и не сказала, зачем сюда приехала, что собиралась искать в Обидуше. Не сказала, что тебе так трудно найти, — говорит он.

Ноги Анн начинают шевелиться, принимаются играть одна с другой, и его охватывает желание протянуть руку и схватить их, но любое резкое движение может спровоцировать отторжение, тогда ему придется отступить. Возможно, по словам Форета, веди он себя по-рыцарски, просто проводил бы даму в ее отель на другом конце города. Но ему в такой степени лень, что только лишь по этой причине из двух опций, наметившихся к тому времени, он выбирает секс.

К тому же какого черта! У него не было секса с тех пор, как он развелся с Кэти! Уже не говоря о пощечине, которой станет для первой жены новость о том, что он переспал с ее лучшей подругой, а она точно узнает, в этом-то у него не было ни капли сомнений. Для него, уверяет он, ситуация сулила только выгоду. Если кому и следовало осторожничать, так это Анн-Мари.

— Я приехала искать себя.

— А ты потерялась?

— Немного. — Анн барабанит пальцами по подлокотнику кресла.

— Забудь все, что я наговорил тебе раньше, — заявляет он. — Это совсем не плохая идея — приехать в такое место, как это, искать и находить себя. Единственное, что можно здесь делать, — это находить разные вещи.

— За исключением сурьмы. — Ее губы расползаются в улыбке, обнажая длиннющие резцы.

Он задумывается: а как, интересно, она ест, ведь с такими зубами в рот мало что пролезет.

— Не знаю, — продолжает она, — наши с тобой ожидания от Обидуша вошли в клинч. Теперь я себя чувствую вконец потерянной. Эта встреча — совсем не та, на которую я надеялась.

Одним прыжком Анн перемещается с кресла на кровать. Наступает момент, когда можно коснуться ее ног. Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, опускается на колени.

— Можно? — спрашивает он, мягко кладя руку на подъем ее правой ноги.

— А кто откажется от массажа ног?

Он пожимает плечами:

— Совершенно точно кто-нибудь когда-нибудь от чего-то да откажется.

Анн ставит обе ступни на колени новоявленного массажиста. Подол черного платья соскальзывает к бедрам. Ее беззаботная поза — голова откинута, глаза закрыты — приоткрывает его взгляду черное пятно волос на лобке, еще больше зачерняющее черные трусики. Быть может, это вовсе не небрежность. Он начинает нежно поглаживать ей ступни, стараясь не щекотать. Щекотка — злейший враг чувственности. Не говоря уже о последующих словах, которые она произносит, не открывая глаз:

— Я беременна.

— Что?

— Я говорю, что я беременна. — Она приподнимается.

Они смотрят друг другу в глаза; она стискивает зубы, поджимает губы. Ему очень хочется ее поцеловать, однако кажется, что момент неподходящий. Обо всем вроде как уже договорились, а теперь откатываются назад, к самому началу. К логову с «адскими чоризо». Или еще дальше.