Агнес - Хавьер Пенья

— Даже и не знаю, что тебе сказать. В добрый час?

— Нет, в добрый час — нет.

— Ну, в таком случае сочувствую.

— Тоже нет. Я буду рожать. Хочу ее родить.

— Ты уже знаешь, что это девочка?

— Предчувствую.

Анн-Мари на втором месяце беременности. Он продолжает ласкать ей ноги, видит трусики, но сомневается, следует ли продолжать смотреть на них.

Ситуация сама по себе несколько абсурдна. А будет еще хуже. Вроде как теперь он должен о чем-то ее спросить. Или же нет. Он откашливается, прочищая горло.

— А отец? — неуверенно произносит он, чуть запнувшись.

— Ты его не знаешь.

— А, ну ладно, в любом случае мы с тобой в последнее время не так чтобы часто встречались, ну ты понимаешь. Но я не об этом.

Она вздыхает, и спрашивает, можно ли выкурить сигаретку. Он говорит, что да, конечно. Номер для некурящих, но это неважно. Она беременна.

Если это не мешает плоду, то, думает он, вряд ли помешает и служащему на ресепшен.

— Но тебе придется угостить меня, я же не курю, — говорит она.

— Тогда ты выбрала отличный момент, чтобы начать. — Он протягивает ей пачку «Лаки Страйк», из которой торчит фильтр — серебристый, с перфорацией.

— А жинжинья? А вино в баре?

— Я ищу себя.

— Что ж, лучше б ты нашла себя как можно скорее, а то твой ребенок получит абстинентный синдром.

— Во-первых, это девочка, я тебе уже говорила, а во-вторых, ты что, уже берешься судить, какая я мать?

Она отдергивает ноги, садится в позу лотоса. С видом трусиков можно распрощаться.

— Я? Боже упаси.

Анн глубоко затягивается и заходится кашлем — кашлем некурящего. Дым попадает ей в глаза, и те слезятся; она плачет. Он приближается к ней, чтобы утешить.

— Не беспокойся, — говорит Анн. — Когда я режу лук, все точно так же. Глаза слезятся из-за химической реакции, и я начинаю реветь как корова. Никак не получается, чтобы глаза плакали, а я — нет.

По словам Форета, это объяснение трогает его, и ему снова хочется ее поцеловать.

— По мне, такая солидарность тела с глазами очаровательна.

Анн смеется, продолжая плакать, ее резцы в апогее. Как карьера Поля Остера. Или еще большем.

Он говорит себе: да или нет. Или секс, или отступление. Или черные трусики, или зеленый зонтик. В общем, он ее целует.

И, чего и следовало ожидать, наталкивается на резцы, проникает языком в рот через отверстие между ними, и неожиданно оно оказывается больше, чем он ожидал. Оно расширялось, по словам Форета, как родовые пути, по которым предстояло пройти девочке.

Ее язык — влажный, с привкусом никотина — отвечает ему с жадностью. Он ласково проводит рукой по ее волосам, а потом спускается ниже, к груди. Однако в этот момент все начинает усложняться.

— Я не могу, — очень серьезно заявляет она.

— Ничего страшного, я понимаю, — отвечает он. — Ты не хочешь говорить об отце, но все же он, насколько я понимаю, существует.

— Конечно, он существует, — говорит она. — За кого ты меня принимаешь, за чертову Деву Марию, что ли?

— Я просто неудачно выразился, — оправдывается он, стараясь прийти в себя и скрыть эрекцию. В «Разящих лучах печали» он написал: «Худшее при отступлении на определенном этапе то, что гениталии узнают об этом последними». — Насколько я понимаю, делать с этим ты ничего не собираешься.

— Ты ничего не понимаешь.

Похоже, человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, никогда ничего не понимал.

Она распускает хвост, снова собирает волосы и делает ту же прическу. Это нервное. Причем она так туго стягивает волосы на затылке, что кожа на лбу сдвигается и брови взмывают вверх.

— У нас с ним были отношения, четыре месяца, но месяц назад он бросил меня ради другой, не зная, что я забеременела. Надеюсь, и не узнает.

— Ого! — говорит он, и только, потому как плохо понимает, что еще можно сказать, кроме «Ого!».

Повисает одна из тех неловких пауз, которые возникают, когда каждый из собеседников думает, что продолжить должен другой.

Наконец она прерывает молчание, даже не пытаясь скрыть разочарование:

— Я не могу. Не могу заниматься сексом, пока беременна, считаю, что будет неуважением, если пенис начнет гулять у меня внутри, пока там моя малышка.

— Ого! — говорит он. И больше ничего не добавляет, потому что какого еще хрена тут добавишь? Не будет же он у нее спрашивать, знает ли она, как там все работает, ну там, у нее внутри? Она что, думает, будто малышка ходит по вагине, как на экскурсии, или как?

Это естественнее всего на свете. Она употребляет алкоголь, начинает курить, однако не хочет, чтобы там был пенис. Никаких пенисов!

Поэтому он говорит только «Ого!».

Анн кладет голову ему на плечо, и он гладит ее по волосам в знак солидарности, в точности как ее тело проявляет солидарность с глазами при резке лука. Однако эта солидарность — самая фальшивая солидарность в истории. Легкое прикосновение к голове обычно означает: «Я понимаю, что ты чувствуешь», этот же его жест означает: «Ни хрена я не понимаю». Касаясь ее волос, он замечает, что они натянуты очень туго, будто гитарные струны.

— Но… — произносит она.

Ого! Есть некое «но».

— Но всегда можно сделать кое-что другое.

— Как это?

Он не понимает. Неужели она собирается предложить сыграть в маджонг.

— Ну, есть кое-что еще, кроме пенетрации.

— Да, конечно.

Конечно же, есть кое-что еще, кроме пенетрации: потертые кожаные кресла; зеркала, в которых себя не увидеть; радиатор, напоминавший средневолновой радиоприемник при отсутствующем вещании; книги с выцветающими буквами… Но для всех этих вещей ее присутствие здесь вовсе не обязательно.

— Хочешь?

Он пожимает плечами, плохо понимая, хочет ли чего-то из того, с чем и так знаком. Представьте, чего он не знает.

Анн воспринимает это движение как согласие.

Она тянет ремень за пряжку, одним движением расстегивает его, расстегивает пуговицу джинсов и спускает их вместе с трусами. Эрекция исчезла не окончательно. В «Разящих лучах печали» он написал: «Гениталии обычно узнают обо всем последними, и порой это к лучшему».

Через полсекунды он уже у нее во рту. Но она, по-видимому, сомневается. Или же замечает тень испуга на его лице. Она спрашивает:

— Тебе нравится? — и вновь берет его в рот, не дожидаясь ответа.

А что на такое ответишь?

Должно быть, это то, что называют фатической функцией языка, думает он в тот момент — так он утверждает. Или же фаллической функцией языка.

По словам Форета, он никогда не был самым романтичным на