Агнес - Хавьер Пенья
Принудительные работы на острове Дьявола — меньшее, что ему светило.
Он идет назад. Его одежда в три раза тяжелее, чем в то время, когда он покинул гостиницу. Он бежит по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Спотыкается о последнюю, чуть не расквасив себе лицо. Только этого не хватало. Входит в номер: дверь не заперта, даже приоткрыта. Он не помнит, чтобы оставил ее так. На мгновение ему представляется, что трупа там нет. Что он исчез. Возможно, это был лишь краткий эпизод каталепсии. Или что-то в этом роде. Он же не врач. Возможно, она слышала все его оскорбления, обиделась и ушла. Он ведь ее не знает, ни черта о ней не знает, и вообще, это она была обязана обо всем ему рассказать сразу же, в тот же день, когда они познакомились: «Привет, меня зовут Ургуланила, и я каталептичка».
Ну конечно. Конечно, она была обязана.
Или, по крайней мере, нефиг было припираться к нему в номер, чтобы искупаться.
С каталепсией — в Либурн.
Чертова монолитная церковь, если б им удалось туда попасть, она бы сразу и свалила.
Он и сам мог бы отправиться с ней в Либурн. Всего-то восемь километров отсюда.
Может, она как раз уже дошла, она уже там, потому-то дверь и приоткрыта…
Но нет, куда там, ее гигантское тело все еще лежит в ванне. О господи! Разве нельзя быть чуть-чуть поменьше?
Первым делом, по словам Форета, он оборачивает кисти ее трусами. Очень хорошо оборачивает. Настолько хорошо, насколько это можно сделать трусами, ведь у них дыры со всех сторон. К счастью, трусы большие. Хоть какая-то польза от ее габаритов.
Важно не оставлять отпечатков на трупе, но подумать об этом надо было прежде, чем хлестать ее по щекам.
Руками в перчатках из трусов он тащит ее из ванны. Тело трижды выскальзывает из рук. Вот же черт, не будь она к тому времени уже мертва, после такого точно умерла бы.
Падая в третий раз, она стукается ртом о край фарфоровой ванны, и от зуба откалывается половина. Вот дерьмо, придется вылавливать из воды кусок зуба. Теперь, со сколотым резцом, лицо девушки даже немного пугает. Ургуланила. Бедный Клав-клав-Клавдий.
Он не может сказать, сколько весит эта женщина. Точнее, труп. Сто кило, если не больше Он ее одевает. Делает это с облегчением, так как с трудом выносит ее наготу. В его мыслях у нее была не бледная кожа, пахучие ноги и мясистая вульва, а оголенные внутренние органы. В его мыслях, по словам Форета, она была вывернута наизнанку. В его мыслях ее нагота представала освежеванным кроликом.
Но одевает ее он по другой причине. Он ее одевает, чтобы вытащить на улицу, причем сделав вид, будто она упилась вусмерть. Не то чтобы это самый удачный план на свете и не самый оригинальный, но все же план. В конце концов, он же сейчас не где-нибудь, а в Сент-Эмильоне, разве не так? В чертовом винодельческом городишке.
Разумеется, этот план не подразумевает ее наготы.
Одев ее, он сует в рюкзак все ее пожитки, за исключением книги, бумажника, паспорта и двух пар трусов, которыми обмотал руки. Он их сожжет потом, где-нибудь подальше отсюда. Подыщет по дороге гостиницу с камином в номере, даже если придется переплатить.
К тому же он разбогатеет. Пока же двое трусов необходимы для того, чтобы перетащить ее, не оставляя отпечатков. Не оставляя еще больше отпечатков. Он надеется, что если кто-то их и увидит, то издалека, и подходить не станет. Тащить на себе пьянчужку ростом метр девяносто, возможно, несколько необычно, к тому же в перчатках из трусов…
И все же.
В любом случае, все идет наперекосяк с самого начала. Оказалось, что тащить ее невозможно, она слишком тяжелая. Черт, мог бы и раньше догадаться: ты способен перемещать то, что меньше тебя, но очень трудно провернуть то же самое с чем-то гораздо большим. Он пытается в четвертый, в пятый раз, но безуспешно, а силы уже практически оставили его.
И что теперь?
Теперь пути назад точно нет. Поди объясни хоть кому-нибудь, зачем ты вытащил тело из ванны и одел его. Черт, примут еще за хренова некрофила.
В общем, как ни крути, ничего другого не остается. Он взваливает ее себе на спину. Придется рискнуть. Вся надежда на то, что жители города-призрака так и не высунут носа на улицу. В противном случае ему светит тюрьма. Это будет конец. Цепочка идиотских решений. Такое бывает, не правда ли? И надо же — как раз в ту минуту, когда узнаешь, что ты — последнее на данный момент издательское чудо.
Он пока не знает, закончит ли свои дни в тюрьме. Зато четко понимает, что навсегда останется инвалидом, заработает грыжу, непоправимые повреждения позвоночного столба, наживет горб. Поэтому он взваливает покойницу на правое плечо, предпочитая лишиться слабой руки, рюкзак — на левое. Его крестный ход исполнен отчаяния, и, как и предшественнику, ему случается падать. От дождя все тяжелее и труднее, но он превозмогает себя.
Превозмогает самого себя, думая о книге. Десять изданий на английском!
Превозмогает самого себя, напевая «Common People». Не останавливается подумать о том, что Ургуланилу ждала долгая жизнь, что наверняка есть кто-то, кто будет тосковать по ней, тосковать по ее длинноруким объятиям.
По словам Форета, в какой-то момент он сказал себе: черт, она умерла, прояви хоть каплю уважения. А много ли уважения проявила к нему она, откинув концы в его ванне? А?
Он добредает до своей свалки, любимой свалки, спасительной свалки; она все там же, никуда не делась, все с теми же лишайниками, теми же серыми цветочками, той же стеной, тем же дымоходом, теми же восемью метрами высоты, без дверей и отверстий, кроме того, что когда-то было окном, а теперь — всего лишь дыра, в которую он и бросает тело Ургуланилы.
Циклопических размеров тело плюхается с глухим ударом. Пол вздрагивает, отзывается коротким «бум» возле того места, где когда-то в очаге потрескивал огонь. Очаг, возможно, тоже разгорался под сопровождение Джорджа Гершвина. Потом он туда же зашвыривает рюкзак, и тот скрывается в зарослях. Теперь у нее не будет недостатка в трусах.
