Агнес - Хавьер Пенья
— А что теперь? — спрашивает она.
— В смысле что теперь?
Это место, заброшенный участок, нравилось ему, потому что он представлял, как жили в этом доме сколько-то лет тому назад. Тридцать? Сто? Восемь? Невозможно определить, как долго простояли эти руины. Он воображал, где, в какой части этого дома, занимались любовью, в какой любовь разлеталась вдребезги, где жильцы узнали, что началась война, а где о том, что она закончилась, — да и которая из войн: война в Германии, Пруссии, Британии, Испании? — где рожали, где уходили в мир иной. Здесь жили истории призраков.
— Все истории любви — истории призраков, — сказала она.
И это она сказала не кому-нибудь, а ему.
Другая книга учит его быть отважным, учит не поворачивать назад: герой получает наследство, садится в машину, заводит мотор и отправляется в путь, он будет путешествовать до тех пор, пока у него не закончатся деньги. В общем, что тут еще скажешь, такой план видится ему непревзойденным.
А она ему говорит, что в этом плане как таковом ей видятся кое-какие пробелы.
— Например?
— Ну не знаю, — говорит она, — а потом?
— А что потом?
Она спрашивает, не пустит ли он себе пулю в лоб, когда добежит до Москвы.
Он же говорит, что это ему неведомо, что самоубийство само по себе его не особенно привлекает и что к тому времени он надеется найти какую-нибудь мотивацию.
Она говорит, что, возможно, она и есть та мотивация.
Он смеется, а потом говорит: я пошел готовить пули.
По словам Форета, в ту секунду над заброшенным участком появилась полная луна, и в ее призрачном свете ему удалось разглядеть нос Ургуланилы: прекрасный, идеальных пропорций. Один из самых красивых носов, что доводилось ему видеть, разве что он не был полностью уверен, считал бы он так, если б этот нос оказался перемещен на другое тело, нормальное, как он говорит, тело. А ее вагина? Какая, интересно, у нее вагина, призадумался он, по словам Форета. Какого она размера? Черная дыра, в которой мужчина поместится весь, целиком, как в одном эротическом рассказе?
В гостинице она непременно желает ему показать, что читает сама.
Можно подумать, ему это интересно. Ему-то вообще отлично, даже очень удобно перечитывать одни и те же книжки. Порой ему уже не нужно смотреть на страницу: он закрывает глаза, и абзацы просачиваются сквозь веки, проникают прямиком в мозг.
— И что теперь? — спросила она на заброшен ном участке.
В смысле что теперь?
Без малого пять месяцев человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, бежал в Москву, но не продвинулся дальше западной части Франции, однако и у нее дела обстояли не многим лучше. Она шла из Лондона. Потеряла там работу и, чтобы отвлечься, решила пешком вернуться домой, в Леон. Переправилась на пароме из Дувра в Сен-Назер, это неподалеку от Нанта; в Сен-Жан-Пье-де-Пор ей предстоит выйти на Путь Сантьяго. Ты работала в Лондоне, а путешествуешь с одним рюкзачком? Она пояснила, что отец арендовал грузовик, чтобы перевезти все остальное.
Богатая девочка из тех, кто звонит папочке, как только увидит на стене таракана. А этот рюкзачок — сколько же трусиков в него влезает!
В данный момент все они лежат на его столе, а книга погребена под ними. Такое впечатление, что Ургуланила таскает с собой только трусы и книгу.
А теперь, сказал человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, находясь на пустом заброшенном участке, если хочешь, можешь переночевать в моем номере, там есть диванчик, одну ночь я могу поспать и на нем.
Она обрадовалась: каждый день при помощи планшета она бронировала себе номер, на эту ночь — в Либурне, только эту бронь она потеряет, потому что идти туда пешком в кромешной темноте она боится. Начинало накрапывать. Она не предполагала, что так задержится в Сент-Эмильоне, кроме того, если она останется на ночь, то на следующий день может снова попытаться посетить монолитную церковь. Он сказал: ну да, конечно, а сам в это время думал, не попытать ли счастья с этой вагиной, сконцентрировавшей в себе, быть может, все гравитацию вселенной.
Она ему говорит: забудь ты об Остере и Мураками, смотри сюда, вот что сегодня носят! А он ей в ответ говорит, что у него уже пять месяцев тотальный детокс: ни мобильника, ни телевизора, а мода вообще его не интересует. Ургуланила протягивает ему книгу со стола. Точнее, швыряет на кровать — он растянулся именно на кровати, как будто хотел дать понять, что сказанное им относительно намерения спать на диване не следует рассматривать в качестве необсуждаемого пункта договора.
— Понимаешь? Это же невероятно, — говорит она, пока они преодолевают несколько метров, отделяющих руины от отеля, — наше с тобой полнолунное совпадение, некое прозрение, какая-то средневековая нераздельность. Сколько шансов, что два таких пеших путешественника, как мы с тобой, пересекутся в современном мире? Это ж просто роман Кальвино, эпизод современного крестового похода…
Заткнулась бы лучше, с этими ее пошлыми определениями, промелькнуло в его голове, по словам Форета. Ему ничего подобного не кажется. Ничего из того, о чем она тут говорит. Ему видится в этом скорее чисто математическая задачка: если один поезд идет по направлению к Москве со скоростью шестьдесят километров в неделю, а другой, нагруженный трусами, движется из Лондона и при этом останавливается у каждой встречной монолитной церкви, в какой точке они пересекутся?
Скажем так: едва увидев обложку книги, он позеленел. Кровь приливает к пальцам, но на это требуется время. В данном конкретном случае на это уходит целый триместр.
— Это псевдоним, — говорит она, — никто не знает, кто он: на клапане вместо фотографии автора стоит Икс, как у…
— Томаса Пинчона. — Он заканчивает фразу за нее.
— Окей, молодец, — говорит она, — полистай, пока я лежу в ванне, вот увидишь, книга не оставит тебя равнодушным. Это необычно, неожиданно…
Немыслимо, невероятно.
Как отличить смертельный удар от удара несущественного посреди удара судьбы? Шум один и тот же. Смертельный удар порой не сталь громоподобен. Заглушенный музыкой Джорджа Гершвина в исполнении оси вентилятора обогревателя, он звучит как сухой толчок. Чпок.
