Агнес - Хавьер Пенья

— Если я до сих пор этого не сделала, это вовсе не означает, что и не сделаю.

— На твой шантаж я не поддамся.

Ильза тянется к подмышке.

— Поставим лучше будильник. На рассвете думается легче, — говорит она.

Она никогда не любила долгих споров.

По словам Форета, на следующее утро их будит не будильник, а крики чибисов. Солнечный диск медленно встает над горизонтом, заливая все вокруг оранжевым сиянием; от Кафедры перехватывает дыхание. Скала над фьордом показывает, насколько они хрупки, насколько не нужны они в мире, миллионы лет творящем красоту. И что такое шесть дерьмовых романов по сравнению с этим? Он даст Ильзе все, что она просит. Сегодня она особенно прекрасна. Надела джинсы скинии и белую рубашку с высоким воротником. Кожа ее, исхлестанная ветром, сияет. Их приятели, Каспер, Йеспер и Ута, уже бродят по скале: похоже, они таки не ложились. А еще толстяк со спаниелем и семья с детишками. На часах начало седьмого, ни один турист не успел добраться до вершины в такую рань. Человек, который уже стал Луисом Форетом, больше не турист. Теперь он викинг.

Они с Ильзой подходят к краю пропасти: шесть сотен метров вниз, строго по вертикали. От головокружительной высоты захватывает дух. Свежий утренний ветерок лучше любой таблетки от похмелья.

Она с улыбкой глядит на него. И говорит:

— Луис Форет.

Он не отвечает. Никто еще не называл его этим именем.

— «Самая хитрая уловка дьявола в том и состоит, чтобы уверить вас, будто он вовсе не существует», — говорит она.

— Я тоже смотрел этот фильм[20], Ильза.

Ильза подходит к самому краю Прекестулена и откидывает голову назад, как Анн в Обидуше. Ее фигурку обвевает ветер. Человек, которого впервые назвали Луисом Форетом, оборачивается. Каспер и Ута тыкают пальцами в мобильный, готовятся сделать селфи. Йеспер, включив музыку, присел за кустом, собираясь внести свой вклад в проблему человеческих экскрементов на скале. Звучит «Elvis Costello & The Attractions». Толстяк гонится за своей игривой собакой — животное обнаружило гадюку. Дети окружил и родителей, требуя завтрак.

Слышится песня: What’s so funny ‘bout love, peace and understanding?[21]

Потом — шум сорвавшихся и бьющихся друг о друга камней.

Потом — крик.

Оглушительный крик падения в пустоту. Крик живого существа, сорвавшегося в шестисотметровую пропасть. И никто не знает, что именно произошло. Все оборачиваются и видят человека, который уже стал Луисом Форетом.

Ильзы рядом с ним нет.

Отрывок из дневника Агнес Романи

Сантьяго-де-Колмостела, март 2020 года

Должна признать: мои последние мейлы Луису Форету могут показаться сухими, под стать тому, что творится во рту, когда я просыпаюсь, но дело в том, что у меня отвратное настроение.

«В итоге — пять смертей, — пишу я ему, — одна другой диковиннее. Первые две — промысел Божий: рак и землетрясение. Третья — самоубийство. Это исходя из предположения, что не вы спустили курок, но только в том случае, если мы принимаем вашу версию за чистую монету».

«Ты, опять же, вольна верить или же не верить — на твое усмотрение».

«Ну да, а у меня есть варианты? Последние две смерти, — пишу я ему, — с трудом поддаются объяснению. Вы были с каждой из них либо наедине, либо в окружении людей, занятых чем-то своим. Мотив есть, алиби нет. И ни один свидетель не сможет вам его обеспечить».

Дело в том, что я сидела дома, в гостиной, упорядочивая свои мысли и разбирая бумаги на столе из красного пластика в центре комнаты. Все бумаги разлетелись, все мысли разбежались, и я почувствовала, что совершенно не могу сосредоточиться. Не могу, так как уверена, что за мной следят: я уже несколько дней всеми своими клетками чувствовала, что за мной следят, будто по всему дому понатыканы скрытые камеры, будто, как только темнело, через окно, высокое окно от потолка до плинтуса, то самое, что выходит на проселочную дорогу, за мной неотступно принимались наблюдать две бледно-голубые точки, два подернутых глаукомой маяка, две заблудшие голубые звезды…

«Ах вот как? — отвечает он, опуская очередную монетку в мою ненасытную копилку. — Скажи в таком случае, Агнес, каким же был мотив, побудивший меня отделаться от Ургуланилы, которая ничегошеньки обо мне не знала и ровным счетом ничего мне не сделала. Если бы мне так уж приспичило остаться в одиночестве после того, как я увидел книгу, можно было просто-напросто отправить ее в Либурн, побежать с утра пораньше в книжную лавку и купить только что вышедшее французское издание».

Но нет, куда там! Это вовсе не галлюцинации: за окном — две бледно-голубые точки, два подернутых глаукомой маяка, две заблудшие голубые звезды. За окном — умственно отсталый с брекетами, которые сияют, как чертово серебро. Придурок, с которым я обычно танцую танго.

«Но вы же сами признали, что не знаете французского…»

«Ну ты даешь, Агнес: не думаешь же ты, что я готов кого-то убить, чтобы заполучить книжку ценой в двадцать евро!»

Да я уж и не знаю, что подумать.

Поднимаю рулонную штору, открываю створку окна. Поди догадайся, с какой стати я взяла да и купила яблоко сорта «гренни смит»? Тетка, которая мне его всучила, сказала: «Ты только понюхай, эти яблоки пахнут настоящим яблоком», а я ей, значит: «Ну да, не мандаринами же им пахнуть». Не могла же я пуститься в объяснения перед какой-то теткой о том, что у меня нет обоняния. И вот одно из этих яблок «гренни смит», которое предположительно пахнет настоящим яблоком, я и взяла, то самое, которое надкусила и которое на данный момент является последним продуктом у меня в холодильнике, не считая инея в морозильной камере. Мужчине с голосом кастрата не хватило чувства собственного достоинства, чтобы убежать, пригнуться, замертво упасть от стыда.

— Какого хрена ты там делаешь? — спрашиваю я его.

— Ты говорила, что уедешь на выходные, — упрекнули меня струны мини-гитары.

Да, я знаю, что именно это он и сказал, но мне послышался не человеческий голос, а сладкие звуки флейты: соль, соль, ля, соль, фа, соль, ми.

— Повторяю, какого хрена ты там делаешь?

Мы оказались в одной из тех ситуаций, которые строятся вокруг вопроса о том, чей промах серьезнее: моя ложь или его шпионаж. Как по мне, сомнений нет.

Все так: я сказала сорокалетнему мужику с брекетами, что на выходные уеду, но это было не что иное, как ложь из жалости, вранье,