Ефим Славский. Атомный главком - Андрей Евгеньевич Самохин

Когда Славский уехал в Москву, оба домика сперва перенесли с озерного берега, заселив многодетными семьями, а потом и вовсе снесли (позже домик Курчатова восстановили по чертежам, сделав домом-музеем). Ефим Павлович, уже будучи министром, приехал в 1973 году в Челябинск-65, чтобы отметить присвоение ему звания «Почетный гражданин» города. Хотел было устроить «прием» для местной верхушки на своей озерной даче, но, узнав, что «К.С» больше нет, сильно расстроился: «Придумали, понимаешь, борьбу с «культом Курчатова и Славского». Уж хоть бы оставили как детские садики!» Празднование было смазано…

Но тогда, в начале 1950‐х, проблемы были совсем другие. Суровость секретного режима на комбинате и в городке не ослабевала. Страх за его нарушение был не меньшим, чем за производственные ошибки.

Как вспоминают ветераны «Сороковки», чтобы перейти из одного отделения в другое, иногда разделенных лишь дверью, нужно было каждый раз показывать часовому пропуск, громко называя свои имя, отчество и фамилию, а тот мог подолгу его рассматривать. Это нервировало. Один инженер, настолько был заморочен этим, что, придя домой, попытался предъявить пропуск жене.

Задержала охрана как-то раз и самого «Бороду», оторвавшегося от своего «духа» – охранника, который должен был сопровождать его повсюду, чем немало досаждал Игорю Васильевичу.

Рассказывают также, что однажды солдат не пропустил на объект самого Берию, который внезапно приехал ночью. Поскольку у того не было пропуска. Лаврентий Павлович был вынужден вернуться в свой поезд, а наутро распорядился не наказать, как все думали, а наградить часового за бдительность двумя месяцами отпуска.

Позже похожая анекдотичная история случилась со Славским-министром. О ней автору этих строк рассказала ветеран комбината «Маяк» Тамара Михайловна Белогорова, работавшая в начале 1950‐х химиком-технологом на заводе «Б»: «На каждой комнате у нас были замки и список тех, что имеет право входить. Я только начала свою смену, вдруг звонок в дверь – открываю – смотрю стоит здоровый такой мужчина. А я ему и говорю: «Я вас не знаю, вас нет в списке и захлопнула дверь перед его носом. Прошло пять минут – прибегает наш начальник: «Ты кого не пустила?! Ты министра Славского не пустила». А я откуда знала? Как мне потом рассказали Ефим Павлович в это время «разорялся» внизу: «Меня пигалица какая-то не пустила!» Но и с улыбкой при том – поскольку понимал: так и полагалось».

Страх долго был постоянным спутником работавших на различных объектах комбината. Михаил Гладышев вспоминает: «Работница отделения 6 Фаина Дмитриевна Кузнецова допустила нарушение, которое привело к разливу раствора. За это ее судили и направили в исправительный лагерь. Вернулась она тяжело психически травмированная, но силы свои молодые сохранила и вновь стала работать на нашем заводе. А вот оператор отделения 12 Петр Петрович Петренко в начале 1950 года однажды не пришел на работу, и мы его больше не увидели. Из органов НКВД за подписью начальника Соловьёва пришло коротенькое письмо, в котором нам предписывалось исключить Петренко из списка наших работников. Что было с ним, почему исключить – в письме ни слова. В те времена немного разговаривали с нами, даже с руководителями объекта. Исключить – и все. Вскоре и Соловьева куда-то «исключили» [50. С. 40].

«Под страхом», как он сам позже признавался, ходил и Славский, который после отъезда Музрукова в Москву, фактически вновь полностью руководил комбинатом. Кара из ведомства Берии могла прийти и за чужую ошибку, связанную даже не с «ляпом» на производстве, а с нарушением секретности. Такой случай однажды и приключился. Ефим Павлович его хорошо запомнил, поскольку уже на пенсии воспроизвел под запись Р.В. Кузнецовой с ясными подробностями, говорящими о пережитом тогда стрессе. Впрочем, ярко свидетельствует он и о характере Ефима Павловича:

«У меня был момент, когда думал, близок мой конец. Бомбу уже испытали, и началось производство оружия, так сказать, в запас. Существовал порядок, согласно которому один экземпляр расчётных материалов на каждую изготовленную бомбу направлялся в Москву, остальные хранились на месте. Отвозил эти материалы в столицу к Махневу, секретарю Берии, генерал из службы контроля.

Кстати, на комбинате функционировали две самостоятельные службы контроля, независимые друг от друга. Все секретные материалы проходили через мой секретариат. И надо же так получиться, что контролёры подготовленный к отправке экземпляр вовремя не забрали, а секретарь на следующий день по ошибке подложила его к другим уничтожаемым документам и сожгла… Настоящее ЧП произошло, трагедия!

Женщина хотела покончить жизнь самоубийством, но я её удержал. Контролёры сразу «залезли под лавку», чувствуя свою вину, боятся докладывать Берии. А я позвонил… Можно представить, какой «любезный» разговор состоялся. «А ты чэго там делаешь?»– спросил Берия и, перемешивая слова с нецензурной бранью, пообещал: «Я тэбе башку снесу!» Конечно, после такой угрозы я ожидал, что так и случится. К счастью, вскоре состоялось очередное успешное испытание оружия и Берия, приехав прямо с полигона в Кыштым, был в добром расположении духа. Увидев меня, обниматься стал, целовать. Вот так всё обошлось…» [85. С. 42].

Василий Алексеевич Махнёв.

[Портал «История Росатома»]

Ефима Павловича любили и уважали за то, что он в опасных ситуациях никогда не пытался выгородить себя, подставив под удар «стрелочника», не опасался вступиться за человека перед начальством, даже если это было рискованно. Качество достойное мужчины. Об одном таком случае вспоминал в своей книге Борис Брохович (у которого, как мы помним, отношения со Славским были сложные):

«Инженера из Кыштыма Н.В. Ерошкина обязали следить за поступлением на склад завода и с него на монтаж оборудования. ЛГС (проектный институт) перечень аппаратов сделал секретным. Ерошкин переписал его в записную книжку и следил за этим скрупулёзно, а книжку носил в кармане. Узнал об этом уполномоченный КГБ Бредихин, и Ерошкина арестовали. Не спас его и главный инженер завода Громов, так как формально перечень был секретным, но по сути был несекретным. Ерошкин был осуждён и находился в заключении примерно полтора года. Дошло это и до Ефима Павловича. Он вмешался, рассекретил чертёж с перечнем оборудования, и Ерошкин был освобождён и работал затем до пенсии начальником азотной станции. За этот случай многое можно простить Ефиму Павловичу!» [40. С. 15].

О работе в те годы сотрудники комбината, как правило, не разговаривали, выйдя за его проходную, – привычка держать язык за зубами с тех пор въелась у многих в кровь. Даже тогда, когда никто уже «за язык» не ловил и о многом стали открыто писать в прессе. Но тем для общения – непосредственного и веселого – с